Герман Наумович Фейн Роман Л. Н. Толстого «ВОЙНА и МИР» ЦЕЛОСТНЫЙ АНАЛИЗ Из опыта работы учителя Издательство «Просвещение» Москва 1966

Том третий

Добролюбов как-то писал о Гончарове: «Он вам не дает и, по-видимому, не хочет дать никаких выводов... Ему нет дела до читателя и до выводов, какие вы сделаете из романа: это уж ваше дело»¹. В творчестве Толстого совершенно противоположная тенденция: Толстой всегда сознательно старался убедить в чем-то читателя. Он писал: «Искусство есть орган жизни человеческой, переводящий разумное сознание людей в чувство». И он был убежден, что для того чтобы пробудить чувство читателя, художник должен донести до него свою мысль.

Чем сложнее мысль, тем более необходимо разъяснить ее не одними только художественными средствами. Искусство может убедительно раскрыть сущность одной личности, но оно бессильно раскрыть закономерности движения масс. Историк показывает историческую личность лишь в ее отношении к истории, художник стремится показать эту личность во всей полноте ее характера. Но у художника, когда он описывает людей и события какой-либо эпохи, формируются определенные взгляды на эту эпоху, на движущие силы исторического развития. Художник может прийти к выводу, что для его произведения несущественно, будут или не будут в нем объяснены закономерности исторического периода, в течение которого развивается действие его произведения. Он сосредоточивает свое внимание и соответственно внимание читателя нa характерах людей (ибо человек — главный объект художественного творчества), на их поступках, объясняющих и раскрывающих эти характеры. Но так как герои действуют не в безвоздушном пространстве, а в определенной исторической обстановке, историческая действительность, так или иначе отражается в этих героях. Пушкин в «Капитанской дочке» не выразил развернуто своего мнения о причинах и характере крестьянских восстаний вообще и восстания Пугачева в частности, хотя о том, что он по этому поводу имел свое четкое мнение, свидетельствует «История Пугачевского бунта». В «Капитанской дочке» он показал самочувствие человека, попавшего на перекресток исторических дорог, рассказывать же, откуда и куда идут эти дороги, автор «Капитанской дочки» не собирался. Для Толстого же, как он подчеркивает в письме к Погодину, о котором мы уже говорили, главное в его романе — это сообщить читателю свой «взгляд на историю». В черновой редакции эпилога Толстой писал: «И невольно я почувствовал необходимость доказывать то, что я говорил, и высказывать те взгляды, на основании которых я писал»². В этой же редакции эпилога он даже утверждал: «...если бы не было... рассуждений, не было бы описаний». Он решил включить в свой роман рассуждения, хотя и думал, что тем самым «уродовал свою книгу». Толстой был глубоко убежден, что самое важное и самое ценное в его романе — это его воззрения на законы истории, выраженные как в непосредственно образной форме, так и в форме философских рассуждений. Большие усилия он направил на то, чтобы донести до читателя эти свои воззрения.

И все же читатели очень различно поняли взгляды Толстого. Критики, т. е. самые квалифицированные читатели, по-разному истолковывали толстовские взгляды, А истолковавши, далеко не все соглашались с этими взглядами. Три вопроса вызывали наиболее ожесточенные споры:

1. Правильно ли переданы Толстым факты истории; такими ли были исторические деятели, которые показаны в романе, в соответствии ли с характером эпохи действуют, мыслят, чувствуют герои романа?

2. Как Толстой понимал роль личности в истории и прав ли он?

3. Каково отношение Толстого к войнам, а также к чувству патриотизма, которое обостряется во время войны?

Прежде чем приступить к беседе о тех страницах романа, из которых мы сможем составить свое суждение по этим вопросам, послушаем, что же говорили критики и литературоведы.

Первый вопрос — единственный, ответ на который нельзя извлечь, лишь читая роман. Чтобы выяснить, насколько верно следовал Толстой в своем романе исторической правде, нужно изучить многие материалы из истории эпохи Отечественной войны и сопоставить с ними то, что написано в романе. Сам Толстой заявлял: «Везде, где в моем романе говорят и действуют исторические лица, я не выдумывал, а пользовался материалами, из которых у меня во время моей работы образовалась целая библиотека книг, заглавия которых я не нахожу надобности выписывать здесь, но на которые всегда могу сослаться»³. Некоторые историки и литературоведы, не поверив Толстому на слово, проделали работу по сопоставлению ряда исторических фактов с тем, как они изображены у Толстого, и пришли к таким выводам.

Н. Н. Страхов: «Война и мир» вовсе не есть исторический роман»⁴. Здесь Страхов не вступает в противоречие с самим Толстым, который писал: «Что такое «Война и мир»? Это не роман, еще менее поэма, еще менее историческая хроника»⁵. Но не согласиться с отнесением произведения к жанру исторического романа еще не значит оспаривать правду исторических фактов, отраженных в нем. Страхов не ставит вопрос, правдиво ли изображены факты истории, правдиво ли изображены исторические лица. С позиции своего почвеннического мировоззрения он одобряет трактовку истории Толстым, находя в «Войне и мире» почвенническое ее объяснение.

Участник Отечественной войны поэт П. А. Вяземский считает, что Толстой неправильно изобразил многие события и многих лиц.⁶

Военный историк Витмер оспаривает достоверность многих заявлений Толстого, касающихся исторических событий⁷. Так, он напоминает, что Наполеон в битвах при Маренго и Арколе чуть было не был разбит, а Толстой утверждал, что до Бородинского сражения «после двух-трех распоряжений, двух-трех фраз скакали с поздравлениями и веселыми лицами маршалы и адъютанты... Так было под Лоди, Маренго, Арколем, Иеной, Аустерлицем, Ваграмом и т. д. и т. д.» (т. 3, ч. 2, гл. XXXIV). Не согласен Витмер с утверждением Толстого, что погубила французов народная война. «Все дошедшие до нас сведения заставляют думать, что вооруженное восстание народа принесло неприятелю сравнительно мало вреда»⁸.

И. С. Тургенев несколько раздраженно заявлял об исторической стороне романа: «Историческая прибавка — это... кукольная комедия и шарлатанство»⁹. Правда, Тургенев не занимался исследованием вопроса, а лишь выразил свое чувство.

Историк Бороздин считал исторические факты, изображенные в «Войне и мире», достоверными.¹⁰

Того же мнения придерживался историк П. Щебальский. Он оспаривал суждения критиков, которые утверждали, будто бы в романе «недостаточно веет эпохой»¹¹.

Историк Норов писал: «Дениса Давыдова... мы долго не хотели узнавать в старом, усатом, пьяном лице буяна Денисова. Могу заверить графа Толстого, что Денис Давыдов, которого я хорошо знал, хотя и был усат, но был тогда в цвете возмужания лет и что лицо его не было ни старое, ни пьяное и что он всегда принадлежал к кругу высшего общества»¹².

Мы можем не согласиться с Норовым в трактовке образа Денисова, но интересно, что человек, знавший Давыдова, с которого, по признанию самого Толстого, написан Денисов, не узнал в Денисове знаменитого партизана. Вместе с тем Норов, участник войны 1812 года, признает: «Граф Толстой в главах 33–35 прекрасно и верно изобразил общие фазы Бородинской битвы»¹³.

Публицист Леонтьев говорил: «Что касается до лиц «Войны и мира» (в особенности главных героев — Андрея и Пьера), взятых со стороны их верности эпохе, то позволительно усомниться»¹⁴. Некоторые же герои, по мнению Леонтьева, исторически достоверны. Это — Николай Ростов, Долохов и, что любопытно, если учесть впечатления Норова, — Денисов. В чем же Леонтьев видит несоответствие исторической правде? Он считает, что «Толстой заставил своих двух главных героев 1812 года думать почти что своими думами в «стиле» 60-х годов»¹⁵. И далее: «Граф Толстой слишком ярким солнцем своего современного развития осветил жизнь гораздо менее развитую, чем наша теперешняя»¹⁶.

Сам Толстой с наибольшей симпатией отнесся к мнению, высказанному историком Лачиновым¹⁷. Лачинов считал, что в основном исторические факты и исторические деятели изображены Толстым верно, но нашел в «Войне и мире» ряд ошибок в «собственно военно-исторической стороне».

Таковы соображения дореволюционных историков, критиков, публицистов и писателей. Как видим, полного единодушия нет, но факт остается фактом: некоторые более или менее существенные расхождения романа «Война и мир» с исторической действительностью 1805–1825 годов обнаружены, а заявление Толстого: «Всюду, где в моем романе говорят и действуют исторические лица, я не выдумывал…» — оказывается не совсем точным.

Советские литературоведы к единой точке зрения также не пришли. Приведу два прямо противоположных суждения. В. Б. Шкловский, специально занимавшийся вопросом об историческом материале «Войны и мира», писал: «...историческим источником или средством для опознания истории 1812 года «Война и мир» ни в коем случае служить не может»¹⁸. Э. Е. Зайденшнур в комментариях к роману (16-й том юбилейного издания сочинений Л. Толстого) заявила: «...Толстой следовал своему неизменному правилу: при создании исторических произведений до мельчайших деталей быть верным действительности»¹⁹. Но надо признать, что если В. Б. Шкловский приводит факты, доказывающие его точку зрения, то Э. Е. Зайденшнур не только не доказывает, но и не смогла бы доказать своего положения, так как для этого ей нужно было бы проделать громаднейшую работу по соотнесению всех «мельчайших деталей» романа с историческими источниками.

Какие же несоответствия исторической правде находит В. Б. Шкловский в «Войне и мире»? Шкловский доказывает, что Денисов явно снижен по сравнению с Давыдовым, что Наполеон никогда не писал на богоугодных заведениях Москвы «Дом моей матери», и т. п. Но наиболее серьезное возражение вызвало у Шкловского заявление Толстого, что «французы в 1813 году, отсалютовав по всем правилам искусства и перевернув шпагу эфесом, грациозно и учтиво» передали ее «великодушному победителю». Ссылаясь на записки русского артиллериста Ильи Радожицкого²⁰, участника заграничного похода русской армии в 1813 году, Шкловский указывает, что во Франции развернулась партизанская война против войск союзников. И советский историк Е. В. Тарле в книге «Наполеон», созданной лет через 15 после работы Шкловского, пишет: «...крестьяне в Вогезских горах, в Лотарингии, на юге у Юры даже начали нападать на отставших солдат союзников и обнаруживали к вторгшемуся неприятелю определенную ненависть»²¹. О партизанском движении против Наполеона в Германии говорит и Энгельс в статье «Прусские франтиреры» ²².

Наиболее определенно отрицал историческую достоверность «Войны и мира» один из крупнейших советских историков М. Н. Покровский. Он писал в предисловии к книге Г. Серебряковой «Женщины эпохи французской революции»: «Весьма наивен был бы тот, кто принял бы... «Войну и мир» за подлинное изображение русского общества начала XIX века. Герои Толстого отнюдь не современники Сперанского и Пестеля, изображенные под углом зрения начала 1860 года: это просто люди того общества, в котором жил Толстой, его соседи и соседки, друзья и родственники, переодетые в костюмы времен Первой империи. Причем организатор этого костюмированного бала и не очень заботился о точности в мелочах: бал — не музей. Лишь бы было «вообще похоже»! А для большого исторического правдоподобия некоторым — второстепенным — персонажам даны исторические имена. Но опять-таки верх наивности обнаружил бы тот, кто подумал бы, что Кутузов и Наполеон Толстого — это те самые Кутузов и Наполеон, что действовали на исторической арене в 1812 году» ²³.

А Н. Н. Гусев, приводя высказывание Толстого периода его работы над «Хаджи Муратом»: «Когда я пишу историческое, я люблю быть до малейших подробностей верным действительности», — считает, что отступления от этого принципа в «Войне и мире» чрезвычайно редки ²⁴.

Серьезную работу по сопоставлению текста «Войны и мира» с исторической действительностью 1812 года проделал еще в 1928 году Н. Н. Апостолов (Арденс). Он пришел к следующему выводу: «...точен и обязателен был Толстой в воспроизведениях исторической среды и событий»²⁵.

Н. Н. Апостолов приводит массу источников, из которых Толстой черпал исторический и фактографический материал для эпопеи.

Можно подвести некоторые итоги. В «Войне и мире» не всюду, где автор обращался к историческим фактам и лицам, он точно эти факты и этих лиц воспроизводил. В ряде случаев Толстой «выдумывал», а точнее, «додумывал», домысливал историю. Вместе с тем большинство страниц романа дают исторически точную картину эпохи и в основном верное изображение исторических деятелей. Но, вероятнее всего, задача точной передачи исторических фактов не волновала Толстого до такой степени, чтобы быть во всем педантически верным действительности. Поэтому-то он подчеркивал, что роман его не историческая хроника. Думается, совершенно прав был М. Де-Пуле, который, защищая Толстого от нападок историков, говорил, что даже школьник не будет изучать историю 1812 года по «Войне и миру» и что к тому же Толстой, пусть даже с мелкими ошибками, воссоздал эпоху 1812 года так, как не удастся ни одному из его хулителей²⁶. (Правда, в «Войне и мире» есть не только мелкие, но и крупные ошибки, в частности утверждение Толстого о слишком легком отношении французского народа к иностранным завоевателям.) Толстой создавал свой роман прежде всего для того, чтобы высказать свои «мысли... о границах свободы и зависимости и... взгляды на историю». Факты и герои 1812 года явились материалом, который Толстой, чаще всего не желая этого, преобразовывал, с тем чтобы нагляднее, убедительнее выразить свои мысли. Принцип работы Толстого с историческим материалом сформулировал Н. Н. Апостолов (Арденс), долгие годы изучавший этот вопрос: «Исторические материалы служили ему опорными пунктами. Многое в них он отсеивал в связи со своим личным отношением к изучаемым фактам истории; многое брал «в кавычки», иронически или скептически оценивал исторические свидетельства; многое он заново переосмысливал; многие черты исторических лиц «рассортировывал», наделяя ими разных героев или, наоборот, приписывая одному герою особенности разных исторических людей» ²⁷.

Второй вопрос — как Толстой понимал роль личности в истории и прав ли он. Об этом мы будем говорить при чтении третьего и четвертого томов романа. Сейчас скажем лишь о том, как приняли критики высказывания Толстого по этому поводу.

Генерал Драгомиров, выступивший с критикой романа в 1868 году, считал, что роль полководцев в войнах показана Толстым верно, но рассуждения Толстого и его героев об этом неверны и противоречат изображенному самим же Толстым. «В «Войне и мире» два человека — артист и мыслитель, и первый при каждом удобном случае бьет по голове второго»²⁸. Так, князь Андрей (а с ним и Толстой), доказывая, что Багратион бездеятелен в бою при Шенграбене, просто не понимает, в чем смысл деятельности полководца. Толстой, по мнению Драгомирова, совершенно правильно изобразил роль Багратиона в этом сражении. Если же «князь Андрей и удивился видимой бездеятельности Багратиона, то потому только, что он составил себе прямо противоположное действительности представление о том, что может и чего не должен делать в бою командир значительного отряда»²⁹. Драгомиров считает, что сопоставление человеческого общества с роем пчел, встречающееся у Толстого, бьет по его отрицанию роли личности в истории. Он резонно замечает, что в рое пчел есть «матки дельные и бестолковые, что это отражается весьма сильно на благосостоянии роя, что, наконец, с гибелью матки рой разлетается и гибнет, если только в нем не явится другой матки. Матка без роя ничего не значит, но и рой без матки тоже не много значит»³⁰.

Страхов считает, что трактовка роли исторических лиц у Толстого верна: «Но да не подумает кто-нибудь, что художник хотел унизить героические лица и действия, разоблачить их мнимое величие; напротив, вся цель его заключалась в том, чтобы только показать их в настоящем свете и, следовательно, скорее научить видеть их там, где мы прежде не умели видеть»³¹.

Норов же вычитал в романе совсем иное: «...целая фаланга генералов, которых боевая слава прикована к нашим военным летописям.., составлена была, (как это показано в «Войне и мире». — Г. Ф. ) из бездарных слепых орудиев случая»³².

И. С. Тургенев в письме к редактору одной французской газеты писал: «В «Войне и мире» есть исторические лица (как Кутузов, Растопчин и др.), чьи черты установлены навеки: это — непреходящее»³³. В примечаниях к этому письму Тургенева (в книге «Л. Н. Толстой в русской критике») советский комментатор категорически устанавливает: «Толстовский Кутузов не соответствует историческому Кутузову: писатель привнес в истолкование этого образа черты пессимизма и фатализма» ³⁴.

Историк Погодин резко заявлял: «А вот чего простить уж никак нельзя романисту, это своевольного обращения с такими личностями, как Багратион, Сперанский, Растопчин, Ермолов. Они принадлежат истории» ³⁵.

Чехов писал Суворину: «Только не люблю тех мест, где Наполеон. Как Наполеон, так сейчас натяжка и всякие фокусы, чтобы доказать, что он глупее, чем был на самом деле» ³⁶.

Советский литературовед С. И. Леушева заявляет: «...искусство Багратиона и героизм русских войск... обеспечили успех Шенграбенского сражения»³⁷. Причем речь идет не об историческом факте, а об его изображении у Толстого. Этот же автор совершенно иначе, чем Чехов, говорит об образе Наполеона в «Войне и мире»: «В романе дана исторически правильная оценка Наполеона». Ту же мысль высказывает Н. Арденс в своей последней книге о Толстом: «...изучение исторических материалов, которыми пользовался писатель, убеждает нас в том, что он никак не погрешил против истории, создавая своего Наполеона»³⁸. Но ведь Толстой, отрицая вообще возможность военного гения, не видел и гениальности Наполеона. Энгельс же считал Наполеона величайшим военным гением ³⁹.

В. Асмус в статье «Война в романе «Война и мир» по существу солидаризируется с Драгомировым, говоря, что в образе Кутузова нет противоречия, а противоречие заключается между тем, что Толстой говорит о Кутузове и как он его показывает. По мнению Асмуса, Кутузов у Толстого вовсе не пассивен, а деятелен⁴⁰ , но не так, как Пфуль и Вейротер: «Кутузов, делая неизбежные для него, как и для всякого другого полководца, выкладки и стратегические соображения, не разрешает себе увлечься ими до такой степени, чтобы забыть о безмерной сложности происходящих событий»⁴¹.

С. Бычков определенно заявляет: «...несомненная историческая заслуга Толстого состоит в изображении и доказательстве того, что Кутузов обладает не только моральным превосходством над Наполеоном, но оказывается и более искусным полководцем»⁴². Но ведь сам Толстой неоднократно заявлял, что не может быть более или менее искусного полководца (если и есть какое-то искусство, то оно состоит только в том, чтобы не мешать естественному ходу событий). Зная это и противореча себе, С. Бычков пишет, что Кутузов изображен во многом неверно. В частности, касаясь утверждения Толстого об отсутствии стратегической заслуги Кутузова в организации флангового марша, Бычков резко спорит с Толстым: «...стоит обратиться к историческим документам — и от всех искусственных и ложных (курсив мой. — Г. Ф.) в своей основе построений не останется и следа».

Н. Н. Гусев в последней книге о Толстом, говоря о взглядах Толстого на роль личности и народных масс в истории, сводит эти взгляды к следующему: «Сила, движущая народами, лежит не в исторических личностях, а в самих народах. На войне действительная сила в руках солдат. «Война и мир» написана в полном соответствии с этими взглядами автора на роль народных масс в истории»⁴³.

Итак, критики, писатели, публицисты, историки разбились примерно на три группы. Одни считают, что Толстой по существу правильно изобразил и объяснил роль исторических личностей. Другие считают, что Толстой правильно изобразил, но неверно объяснил роль великих личностей в истории. И, наконец, третьи считают, что исторические деятели изображены Толстым фальшиво, в противоречии с правдой истории. Правда, кроме Норова, все авторы этой группы говорят лишь об отдельных героях романа, не ставя перед собой цель выразить свое мнение о взглядах Толстого на роль личности в истории вообще.

Решая вопрос о том, кто же прав, следует вспомнить о главной мысли романа — мысли народной. Толстой хотел прежде всего восстановить правду, но в таком виде, как он — художник, а не историк — ее понимал. Толстой очень любил «Голого короля» Андерсена и говорил, что искусство должно доказать, что король голый. Перед Толстым стояла главным образом задача осмыслить художественно, философски войну 1812 года, а не показать ее во всей исторической достоверности. Правда войны 1812 года в том, что она выиграна народом, только народом. Так называемые великие люди или мешали этой победе (Александр I, Бенигсен), или не мешали (Кутузов). Увлекшись мыслью о народном характере войны и будучи во многом метафизиком, Толстой не смог, как, впрочем, и многие другие философы домарксова периода, правильно решить вопрос о роли личности и народных масс в истории. Создавая образы Кутузова и Наполеона, Толстой, как правило, точно воспроизводил внешние обстоятельства их деятельности, однако толковал эту деятельность по-своему, с позиций отрицания роли личности в истории. Следовательно, ближе всех к истине был Драгомиров: Толстой правильно показал, но неправильно объяснил поведение полководцев в военных кампаниях. Но Толстой сложен. И анализируя роман, мы увидим, что в ряде мест происходит обратное: Толстой правильно оценивает роль Кутузова и Наполеона в войне 1812 года, но не всегда исторически достоверно изображает их, выдвигая на первый план незначительное для истории, но очень важное для художественной концепции романа в действиях, мыслях и чувствах Кутузова и Наполеона и выпуская то, что историку, стремящемуся к научной точности, показалось бы чрезвычайно существенным. Очень верную мысль высказал В. Б. Шкловский: «Что касается Кутузова, то, конечно, Кутузов существовал так же, как и Наполеон, но, анализируя Кутузова и Наполеона в романе, мы всегда должны думать о Толстом, о его мировоззрении и о роли его героев в романе»⁴⁴.

Образы Кутузова и Наполеона — создания гения, но гения-художника, а не историка. Если легко «уличить» Толстого в противоречиях между его и историческими Кутузовым и Наполеоном, то, имея в виду художественную идею романа, мы не можем не восхищаться целостностью и художественной законченностью этих образов.

Третий вопрос — как Толстой относится к войнам, а также к чувству патриотизма — было бы нетрудно решить, если бы речь шла о Толстом после духовного переворота, происшедшего в нем в начале 80-х годов. С этого времени Толстой стал последовательным пацифистом. Автор брошюры «Лев Толстой и война» К. Вентцель справедливо замечает, что Толстой после 70-х годов «ясно и недвусмысленно высказал свое отрицательное отношение ко всякой войне... наступательной и оборонительной»⁴⁵. К этому же выводу пришел и советский исследователь В. Асмус, утверждавший, что Толстой «безусловно и безоговорочно, как абсолютное зло, не вникая в вопросы о том, кем, когда, при каких обстоятельствах, в каких целях война ведется», отрицал войну⁴⁶. Мнение Вентцеля и Асмуса о пацифизме Толстого можно подтвердить очень многими высказываниями писателя. Пацифизм во взглядах Толстого стал логическим следствием его учения о непротивлении: утверждение Толстым всеобщего христианского братства породило его отрицание любой войны. В статье 1898 года он пишет: «...все люди — братья, и нет никакой разницы, принадлежать к тому или другому государству, а потому нападение на нас других государств... для нас не страшно и не имеет никакого значения. Главное же то, что по тому закону, который нам дан богом.., запрещено не только убийство, но и всякое насилие»⁴⁷. В статье «Одумайтесь!» (1904) Толстой доказывает: «Если справедливо то, что спасение человечества от озверения, самоистребления только в одном: установлении в людях истинной религии, требующей любви к ближнему и служения ему... то всякая война, всякий час ее и мое участие в ней только делает более трудным и отдаленным осуществление этого единственного спасения»⁴⁸. В обращении к Конгрессу мира в Стокгольме (1909) Толстой предполагал сказать следующее: «Истина в том, что человек не может и не должен никогда, ни при каких условиях, ни под каким предлогом убивать другого»⁴⁹. Таких высказываний Толстого можно привести бесконечное множество, так как он старался не просто выразить свой взгляд, но убедить людей, распространить свои воззрения. Толстой неустанно боролся с войной. Он разоблачал все правительства мира, видя в их существовании основную причину войны. Толстой даже предлагал два пути борьбы с войной: отказ от службы в войсках и отказ от патриотизма, чувства, которое помогает правительствам натравливать народы друг на друга. Так что ни у кого не может возникнуть сомнения относительно взглядов Толстого на войну во второй половине его жизни.

Другое дело — отношение Толстого к войне, выраженное им в «Войне и мире». Драгомиров выделяет фразу из «Войны и мира»: «Война — событие, противное... всей человеческой природе» — и выражает несогласие с этим положением. Он говорит: «...война есть дело, противное не всей человеческой природе, а только одной стороне этой природы — именно человеческому инстинкту самосохранения, что далеко не одно и то же. В человеке этот инстинкт играет... далеко не исключительную роль: так, в порядочном человеке и в порядочном народе он подчиняется чувству личного достоинства, которое находит опору в таких свойствах, как: самоотвержение, отвага, упорство и т. п.»⁵⁰.

К. Леонтьев: «...несмотря на то, что граф довольно «тенденциозно» и теофилантропически порицает войну то сам, то устами доброго, но вечно растерянного Пьера, он все-таки до того правдивый художник, что читателю очень легко ни его самого, ни Пьера не послушаться и продолжать взирать на войну как на одно из высших, идеальных проявлений жизни на земле, несмотря на все частные бедствия, ею причиняемые»⁵¹. Таким образом, Леонтьев считает, что Толстой выступает в романе против войны, но картины войны, изображаемые им, свидетельствуют об одобрении им войны. Было бы удивительно, если бы реакционный публицист Леонтьев и далеко не передовой по взглядам генерал Драгомиров солидаризировались с толстовским отрицанием войны. Интересно лишь то, что Леонтьев и Драгомиров считают автора «Войны и мира» противником всякой войны.

Демократический журнал «Искра», в сущности, высказал ту же точку зрения, что Леонтьев: Толстой взирает на войну с удовольствием. Но, разумеется, если Леонтьев одобряет Толстого, «Искра» осуждает его. Описанием сражений Толстой, утверждала «Искра», хотел произвести самое приятное впечатление. Это впечатление прямо говорит, что «умирать за отечество вовсе не трудно, а даже приятно»⁵².

Советские литературоведы приходят к следующим выводам.

В. Асмус: Толстой, «отрицая войны, чуждые интересам народа — завоевательные или предпринимавшиеся в целях политических комбинаций... противопоставил в своем романе этим войнам священную оборонительную войну»⁵³.

С. И. Леушева: «В «Войне и мире» отчетливо выражена идея войны справедливой, войны необходимой и беспощадной, когда народ защищает свою родину, отстаивает свою национальную независимость»⁵⁴. В сущности, Леушева придерживается той же точки зрения, что и Асмус. Не отходят от нее и Н. К. Гудзий, С. П. Бычков.

Как видим, советские исследователи единодушны: они считают, что Толстой в «Войне и мире» проявил понимание различия войн справедливых и несправедливых, отрицая последние и одобряя первые.

Что касается патриотизма, то вопроса о том, является ли «Война и мир» патриотическим произведением, для советских литературоведов не существует. В советском толстоведении прочно утвердилась точка зрения, утверждающая патриотический характер эпопеи Толстого, хотя советские исследователи отмечают и пацифистские тенденции романа. Так, Т. Л. Мотылева констатирует наличие в «Войне и мире» определенного противоречия: «Громадная стихийная сила патриотического чувства, выражение беспощадной ненависти к врагу — и явственно пацифистские нотки. Вдохновенные, гордые строки о «дубине народной войны» — и апофеоз смирения в образе Платона Каратаева»⁵⁵. Однако Мотылева все же считает, что пафос романа — патриотический.

Что же такое пафос художественного произведения? Обратимся к Белинскому: «В пафосе поэт является влюбленным в идею, как в прекрасное живое существо, страстно проникнутым ею, — и он созерцает ее не разумом, не рассудком, не чувством, и не какою-либо одною способностью своей души, но всей полнотой и целостью своего нравственного бытия...»⁵⁶. Следовательно, Мотылева утверждает, что Толстой «влюблен в идею» патриотизма и созерцает эту идею «всей полнотой и целостью своего нравственного бытия». Читая третий и четвертый тома романа, мы попытаемся определить, в чем же пафос «Войны и мира» и права ли Т. Л. Мотылева.

С. Бычков называет «Войну и мир» «бессмертным художественным памятником русской воинской славы, русского патриотизма»⁵⁷. В. Асмус считает, что Толстой показал в своем романе «священную оборонительную народную войну»⁵⁸. Не вдаваясь пока в существо высказываний С. Бычкова и В. Асмуса, обратим внимание на форму их утверждений («священная... война», «воинская слава»), очень отличающуюся от того, как об этих же явлениях говорил Толстой. Что бы мы ни думали о патриотизме Толстого, совершенно ясно его неприятие подобного способа выражения патриотизма.

Н. Н. Гусев посвящает 20-ю главку своей работы перечислению тех мест романа, в которых «Толстой спешит сообщить читателю свое отрицательное отношение к войне вообще»⁵⁹, а главку 21-ю — раскрытию мысли о том, что «Толстой в «Войне и мире» признает возможность появления таких условий, при которых война становится «страшной необходимостью»⁶⁰. Подводя итоги, Гусев называет Толстого «писателем-патриотом».

Н. Н. Арденс, не отрицая антимилитаристского характера «Войны и мира», считает, что произведение это — патриотическое: «Несмотря на свои антимилитаристские взгляды, Толстой в работе над «Войной и миром», где воспроизведен героизм народа в оборонительной войне, действительно отразил свежий пыл офицера-патриота Крымской кампании»⁶¹.

Если советские толстоведы, исходя из своего утверждения об умении Толстого отличать войны справедливые от войн несправедливых, сошлись на том, что войну 1812 года Толстой считал справедливой, а потому передал и воспел ее патриотический дух (Леушева и Арденс находят даже у Каратаева патриотические чувства), то дореволюционные критики были не столь единодушны.

А. С. Норов: «Громкий славою 1812 год как в военном, так и в гражданском быту представлен вам мыльным пузырем»; «Я не мог без оскорбленного патриотического чувства дочитать этот роман»⁶².

К. Леонтьев: роман «оставляет в душе читателя глубокий патриотический след»⁶³.

Н. Н. Страхов, как и Норов, не считает, что пафос романа патриотический, но, в противоположность Норову, одобряет такое направление: «Патриотизм, слава России... все забывалось, все отходило на задний план... перед реализмом, выступившим во всеоружии»⁶⁴. В других строках своей работы Страхов признает наличие в романе ряда глубоко патриотических мест.

Как же получается? Ученые, критики, публицисты читали один и тот же роман, но вынесли из этого чтения подчас прямо противоположное впечатление. Где истина? А истина, как нам кажется и как это часто бывает, посередине.

Толстой ненавидел убийства — безразлично, во имя чего эти убийства совершаются. Глубоко не права была «Искра», утверждавшая, будто из романа вытекает, что «умирать за отечество... даже приятно». Нигде в романе смерть или убийство не показаны как дело приятное. Если каким-то героям романа убийство и доставляет удовольствие, то Толстой явно не солидаризируется с этими героями. Всюду в романе мы видим отвращение Толстого к войне.

В «Войне и мире» мы не найдем поэтизации подвига героической личности. Есть лишь одно исключение и, что любопытно, при описании войны, которую мы назвали бы несправедливой, — это эпизод Шенграбенского сражения и подвиг Тушина. Описывая войну 1812 года, Толстой поэтизирует коллективный подвиг народа. Изучая материалы войны 1812 года, Толстой пришел к выводу, что как бы ни была отвратительна война, с ее кровью, гибелью людей, грязью, ложью, иногда народ вынужден вести эту войну, как человек, который, может быть, мухи не тронет, но если на него нападет волк, защищаясь, убивает этого волка. Но убивая, он не испытывает наслаждения от этого и не считает, что совершил нечто достойное восторженного воспевания. Толстой раскрывает патриотизм русского народа, не пожелавшего воевать по правилам со зверем — французским нашествием. Никаких джентльменских правил в таком деле, как война, не может быть, — утверждает Толстой. (Эту мысль наиболее четко формулируют князь Андрей в разговоре с Пьером при Бородине и сам Толстой в философском отступлении «И благо тому народу...».) Сравнивая поведение русских и немцев в войнах с Наполеоном, Толстой с презрением говорит о немцах, в которых инстинкт самосохранения личности оказался сильнее инстинкта сохранения нации, т. е. сильнее патриотизма, и с гордостью говорит о русских людях, для которых сохранение их «я» было менее важным, чем спасение отечества. Отрицательными типами в романе являются и те герои, которые откровенно равнодушны к судьбам родины (например, посетители салона Элен Курагиной), и те, которые прикрывают это равнодушие красивой патриотической фразой (в сущности, все дворянство, кроме небольшой его части — людей типа Кутузова, Андрея Болконского, Пьера Безухова, Ростовых), но также и те, для кого война — удовольствие (Долохов, а из другого лагеря — Наполеон). Самыми близкими для Толстого являются те русские люди, которые, сознавая, что война — дело грязное, жестокое, но в некоторых случаях необходимое, без всякой, в данном случае совершенно неуместной, патетики делают великое дело спасения родины и не испытывают, убивая врагов, никакого наслаждения. Это — Кутузов, Андрей Болконский, Денисов и многие другие, эпизодические герои. С особенной любовью Толстой рисует сцены перемирия и сцены, где русские люди проявляют жалость к поверженному врагу, заботу о пленных французах (Винсент Босс в отряде Денисова; Рамбаль, пригретый у костра русскими солдатами; призыв Кутузова к армии в конце войны — пожалеть обмороженных несчастных людей), или где французы проявляют человечность в отношении русских (Пьер на допросе у Даву; французский солдат, который помог Пьеру найти ребенка). Это обстоятельство связано с главной идеей романа — идеей единства людей («Hoch die ganze Welt!»). Мир (отсутствие войны) объединяет людей в единый мир (одну общую семью), война разделяет людей.

Так переплетается в романе идея патриотическая с идеей мира, идеей отрицания войн.

Однако вряд ли можно согласиться с литературоведами, утверждающими, что Толстой четко представлял себе различие между двумя типами войн. Только исторический материализм обосновывает учение о войнах справедливых и несправедливых. Борясь за мир, марксисты не путают миролюбие с пацифизмом. В романе же Толстого нет-нет да и возникнет мысль о несправедливости любой войны; пацифистские тенденции в романе совершенно определенны.

Не случайно, не вдруг, после духовного переворота, совершившегося в Толстом в конце 70-х годов, он становится на позиции последовательного пацифизма. Элементы пацифизма есть и в «Севастопольских рассказах», и в еще большей степени в «Войне и мире».

С 80-х годов отношение Толстого к патриотизму было недвусмысленно отрицательным. Толстой признавал, что патриотизм — очень глубокое чувство, но считал его чувством вредным. В письме к Урсину (10 сентября 1895 года) он писал: «Заботиться о патриотизме, как о чувстве, которое желательно воспитать в каждом человеке, совершенно излишне. Бог или природа уже без нас так позаботились об этом чувстве, что оно присуще всякому человеку и народу»⁶⁵. В статье «Патриотизм и правительство» Толстой прямо заявлял, что «патриотизм как чувство есть чувство дурное и вредное; как учение же — учение глупое, так как ясно, что если каждый народ и государство будут считать себя наилучшими из народов и государств, то все они будут находиться в грубом и вредном заблуждении»⁶⁶. В статье «Христианство и патриотизм» Толстой писал: «Патриотизм в самом простом, ясном и несомненном значении своем есть не что иное для правителей, как орудие для достижения властолюбивых и корыстных целей, а для управляемых отречение от человеческого достоинства, разума, совести и рабское подчинение себя тем, кто во власти. Так он и проповедуется везде, где проповедуется патриотизм. Патриотизм есть рабство»⁶⁷. В этой же статье Толстой утверждает, что в продолжение полувека жизни своей среди русского народа он «ни разу не видел и не слышал проявления или выражения этого чувства патриотизма», но что, «напротив, беспрестанно от самых серьезных, почтенных людей народа слышал выражение совершенного равнодушия и даже презрения ко всякого рода проявлениям патриотизма» ⁶⁸. Все эти и подобные высказывания позволили критику Вентцелю, приведя патриотическую цитату из «Войны и мира» («И благо тому народу...»), заявить: «Затем то жизнепонимание, которое сквозит в этих строках, было окончательно и бесповоротно преодолено другим жизнепониманием, которому он (Толстой. — Г. Ф.) остался верен до конца своей жизни»⁶⁹.

Несмотря на то что взрыв в духовном развитии Толстого произошел после 70-х годов, в зачаточном состоянии многие позднейшие его взгляды и настроения можно обнаружить и в произведениях, написанных до перелома, в частности в «Войне и мире». Этот роман создан за 10 лет до перелома, и весь он, особенно в том, что касается политических взглядов Толстого, — явление момента переходного для писателя и мыслителя. В нем и остатки старых взглядов Толстого (например, на войну), и зародыши новых, которые впоследствии станут определяющими в той философской системе, что получит название «толстовство». Взгляды Толстого менялись даже на протяжении его работы над романом⁷⁰, что выразилось, в частности, в резком противоречии образа Каратаева, отсутствовавшего в первых вариантах романа и введенного лишь на последних этапах работы, патриотическим идеям и настроениям романа. Но вместе с тем образ этот вызван был не прихотью Толстого, а всем развитием морально-этических проблем романа.

Своим романом Толстой хотел что-то очень важное сказать людям. Он мечтал силою своего гения распространить свои воззрения, в частности взгляды на историю, «на степень свободы и зависимости человека от истории», хотел, чтобы его взгляды стали всеобщими. Но каждый читатель по-своему читал «Войну и мир», находил в этом романе нечто такое, чего не видели другие, и проходил мимо того, что другие считали важным.

Продолжим же и мы чтение романа. Третий и четвертый тома несомненно сложнее первых двух. Не случайно именно они вызвали наиболее острые споры. Постараемся охватить роман в целом и уловить его пафос, выражающийся во всех частностях, деталях.

Часть первая

 — Как характеризует Толстой войну, начавшуюся в 1812 году? — «...Началась война, то есть совершилось противное человеческому разуму и всей человеческой природе событие». Война — преступление. Толстой не делит сражающихся на нападающих и обороняющихся. «Миллионы людей совершали друг против друга такое бесчисленное количество злодеяний.., которого в целые века не соберет летопись всех судов мира и на которые, в этот период времени, люди, совершавшие их, не смотрели как на преступления». Преступления обоюдные. —Какова же причина этого события? — Толстой приводит различные соображения историков. Но ни с одним из этих соображений он не соглашается. «...Всякая отдельно взятая причина или целый ряд причин представляются нам... одинаково ложными по своей ничтожности в сравнении с громадностью события...» Огромное, страшное явление — война — должно быть порождено такой же «огромной» причиной. — Берется ли Толстой найти эту причину? — Нет. Он говорит, что «фатализм в истории неизбежен для объяснения неразумных явлений (то есть тех, разумность которых мы не понимаем). Чем более мы стараемся разумно объяснить эти явления в истории, тем они становятся для нас неразумнее, непонятнее». Но если человек не может познать законы истории, значит, он не может и повлиять на них. Он — бессильная песчинка в историческом потоке. — В каких же границах, человек все же свободен? — «Есть две стороны жизни в каждом человеке: жизнь личная, которая тем более свободна, чем отвлеченнее ее интересы, и жизнь стихийная, роевая, где человек неизбежно исполняет предписанные ему законы». Это — идейное ядро третьего и четвертого томов, это — четкое выражение тех мыслей, во имя которых создан роман: человек свободен в каждый данный момент поступить как ему угодно, но «совершенный поступок невозвратим, и действие его, совпадая во времени с миллионами действий других людей, получает историческое значение».

Человек не в состоянии изменить течение роевой жизни. Это жизнь стихийная, а значит, не поддающаяся сознательному воздействию. Свободен человек только в личной жизни. Чем более он связан с историей, тем менее он свободен. «Царь — есть раб истории». Раб не может командовать господином, царь не может влиять на историю. «В исторических событиях так называемые великие люди, суть ярлыки, дающие наименование событию, которые, так же как ярлыки, менее всего имеют связи с самим событием».

Таково философское вступление к третьему тому. Все содержание третьего тома должно подтвердить эти рассуждения образным воссозданием действительности.

 — Хотел ли Наполеон войны? — Нет. «...Наполеон сам писал письмо императору Александру, называя его Monseuir mon frère и искренно уверяя, что он не желает войны и что всегда будет любить и уважать его», но «он ехал к армии и отдавал на каждой станции новые приказания, имевшие целью торопить движение армии от запада к востоку». Он искренне не хотел войны, но он — раб истории — отдавал все новые распоряжения, ускоряющие начало войны.

 — Что сделал Наполеон перед отъездом из Дрездена? — Он «обласкал принцев, королей и императора, которые того заслуживали, побранил королей и принцев, которыми он был недоволен, одарил своими собственными, то есть взятыми у других королей жемчугами и бриллиантами императрицу австрийскую...» Весь этот абзац почти дословно взят Толстым из «Истории» Тьера. У Тьера «только» нет подчеркнутых нами слов. Искренний лжец Наполеон уверен в своем праве грабить и уверен, что награбленные ценности — его законная собственность.

 — Как относилась французская армия к своему императору? — Восторженное обожание окружало Наполеона. «На всех лицах этих людей было одно общее выражение радости... и восторга и преданности к человеку в сером сюртуке...» Его сопровождают «восторженные крики», перед ним скачут «замиравшие от счастья, восторженные... егеря», он кладет подзорную трубу на спину «подбежавшего счастливого пажа». Здесь царит одно общее настроение. «Люди самых разнообразных характеров и положений в обществе» одинаково подчинены одному стремлению, выражением которого («ярлыком») является этот человек в сером сюртуке. Все эти люди лишились свободы, ими движет одно желание. — О чем мечтают во французских войсках? — О дворцах в Москве, о землях в Индии. Это — единство, рожденное стремлением к грабежу, к захватам. Французская армия — это тоже какой-то замкнутый «мир»; у людей этого мира свои общие желания, общие радости. Но это «ложное общее», оно основано на лжи, притворстве, грабительских устремлениях, на несчастьях чего-то другого общего. Причастность к этому общему толкает на глупые поступки, превращает человеческое общество в стадо.

 — Что сделали польские уланы при переправе? — Они переплыли реку, не отыскивая брода. Полковник, «старый человек», «как мальчик», просил разрешения переплыть реку на глазах императора. Лошадь — и та замялась у реки, но полковник «злобно толкнул» ее. В воде у улан проснулся инстинкт самосохранения. В воде «было холодно и жутко... Уланы цеплялись друг за друга...» Но они «гордились тем, что они плывут и тонут в этой реке под взглядами человека, сидевшего на бревне и даже не смотревшего на то, что они делали».

Влекомые единой жаждой обогащения, жаждой грабежа, потерявшие внутреннюю свободу, солдаты и офицеры французской армии искренне верят, что l'Impereur ведет их к счастью. А он, в еще большей степени раб истории, чем они, возомнил себя богом, ибо «для него было не ново убеждение в том, что присутствие его на всех концах мира... одинаково поражает и повергает людей в безумие самозабвения». Людям свойственно создавать кумиров, а кумиры с легкостью забывают, что не они создали историю, а история создала их.

Как непонятно, почему Наполеон дал приказ о нападении на Россию, так непонятны и действия Александра. — Ждали ли русские войны и как готовился к войне царь? — Да, «все ее ожидали». Но «ничего не было готово» к ней, «общего плана действий не было... Общего начальника над всеми армиями не было...» — Последние слова, видимо, непроизвольно вырвались из-под пера Толстого. Бывший артиллерист, он знает, что без «общего начальника» армия попадает в тяжелое положение. Он забывает скептическое отношение философа к возможности одного человека повлиять на ход событий. Он осуждает бездействие Александра и его придворных. Все их стремления «были направлены только на то, чтобы... приятно провести время, забыть о предстоящей войне».

Царь танцует с Элен, а в это время на Россию нападает враг. Александр пишет Наполеону письмо, начинающееся словами: «Государь, брат мой», хотя этот брат уже нарушил братскую договоренность в Тильзите. Наполеон тоже пишет письмо «брату» Александру о том, что не хочет войны, фактически уже начав ее. Орудия в руках судьбы, они пыжатся играть роль великих, они любят красивые слова и любуются формой выражения своих мыслей. — Какая фраза, произнесенная Александром, особенно понравилась ему самому? — «Я помирюсь только тогда, когда ни одного неприятеля не останется на моей земле». Эта фраза повторялась несколько раз, но осталась только фразой, потому что не от Александра зависел исход войны.

Война только началась, а все окружение царя уже вступает в соревнование за то, чтобы извлечь из нее побольше выгод. Балашев первым узнает о нападении Наполеона и «непридворно близко» подходит к царю, чтобы сообщить об этом; Аракчеев завидует Балашеву.

 — Каково положение Бориса Друбецкого в свете? — Перестав быть человеком, он приближается к императору. В кукольном домике появилась еще одна кукла, которая стремится быть поближе к кукле главной. — Каким образом Борис «поднялся выше во мнении» важных лиц? — Он подслушал разговор царя с Балашевым. Это — единственный его поступок, и совершен он ради улучшения своего положения, когда речь идет о судьбе России. Начинается эксплуатация войны. Борис Друбецкой — лакей. Его господину вздумалось помириться с Буонапарте в Тильзите, и Борис, стремясь извлечь из этого пользу, принимает у себя французских офицеров — слуг императора Наполеона. Теперь господа поссорились, и Борис и из этой ссоры извлекает пользу для себя.

Лакейская сущность — свойство не только ничтожных молчалиных, бергов, друбецких, жерковых. — Какой тон в разговоре с Балашевым принял Мюрат? — Он говорил «тоном разговора слуг, которые желают остаться добрыми друзьями, несмотря на ссору между господами». — Внешний блеск никогда не скрывал от Толстого внутренней серости. А. Виноградов заметил, что «основной характер толстовского реализма сводился поневоле к исправлению исторических несправедливостей, к проявлению повышенной чувствительности правдолюба, к уничтожению намерений риторики военного пафоса, к сатирическому обесценению фальшивых целей»⁷¹. — Как описывает Толстой внешность Мюрата, его одеяния? — Вот с этим стремлением к уничтожению риторики, к обесценению фальшивых ценностей. «Шляпа с перьями», «черные, завитые на плечи волосы», «красная мантия», «золотые галуны» делают Мюрата не величественным, а смешным. Внешний блеск у героев Толстого, как правило, — прикрытие внутренней пустоты. Мюрат подъехал к Балашеву, «блестя и развеваясь на ярком июньском солнце своими перьями, каменьями и золотыми галунами» (Элен входила в салон Шерер, «блестя белизною плеч, глянцем волос и бриллиантов»). Мюрата, Элен, Анатоля внешний блеск превращает в разукрашенных кукол. Мюрат «развевался» на солнце своими перьями... Красивая кукла на лошади. Позерство Мюрата, аффектация Балашева выглядят особенно откровенно фальшиво на фоне летней природы. «Солнце только начинало подниматься из-за туч; в воздухе было свежо и росисто... В полях один за одним, как пузырьки в воде, вспрыскивали с чувыканьем жаворонки». Рядом с этой истинной красотой красота тряпок на людях кажется мишурной.

— Где принял Наполеон Балашева? — «..В том самом доме в Вильне, из которого отправлял его Александр». Дворец перешел от одного «брата» к другому. Многие знатные слуги — тоже. Балашев встретил в приемной Наполеона «много генералов, камергеров и польских магнатов, из которых многих... видал при дворе русского императора». Слуги легко меняют хозяев...

Появляется Наполеон. — Расскажите, каким Наполеон предстал перед Балашевым, опишите его внешность. — «Он был в синем мундире, раскрытом над белым жилетом, спускавшемся на круглый живот, в белых лосинах, обтягивавших жирные ляжки коротких ног... Белая пухлая шея его резко выступала из-за черного воротника мундира...» Внешность довольно непривлекательная. Но надо признать, что таким нам известен Наполеон и по портретам. Отступления от факта нет, есть только подчеркивание, выпячивание неприятных деталей и обыгрывание их (к «толстым плечам», «выставленному животу» и «пухлой руке» внимание привлекается несколько раз). — Какова манера речи у Наполеона? — У него с языка не сходит слово «я», «Я все знаю», «я могу сделать», «моя дружба», «я выгоню», «мое дело». Он не дает возможности высказаться собеседнику. «Ему... нужно было говорить одному самому, и он продолжал говорить с тем красноречием и невоздержанием раздраженности, к которому так склонны балованные люди»; «...Чем больше он говорил, тем менее он был в состоянии управлять своею речью». — Наполеона не пугала возможность сказать или сделать что-нибудь не то или не так. Чем объясняет это Толстой? — «...В его понятии все то, что он делал, было хорошо не потому, что оно сходилось с представлением того, что хорошо и дурно, но потому, что он⁷² делал это». Моральных критериев, которыми руководствуются люди, для него нет, он убежден, что мир существует для него и по его повелению. «...Только то, что происходило в его⁷² душе, имело интерес для него. Все, что было вне его, не имело для него значения...» Если бы мы не знали, что речь идет о Наполеоне, мы могли бы решить, что Толстой продолжает свой рассказ об Анатоле Курагине. Вспомним: Анатоль был «инстинктивно, всем существом своим убежден в том, что ему нельзя было жить иначе, чем как он жил, и что он никогда в жизни не сделал ничего дурного»; «обдумать то, что выходило для других из удовлетворения его вкуса, он не мог»; «он считал себя безукоризненным человеком». Для Толстого Наполеон и Анатоль — люди одной партии, партии эгоистов, для которых весь мир заключен в их «я». Художник раскрывает психологию личности, уверовавшей в свою безгрешность, в безошибочность своих суждений и поступков. Он показывает, как создается культ такой личности и как сама эта личность начинает наивно верить во всеобщую к ней любовь человечества. Мюрат, уезжая из захваченного французами Неаполя, с грустью говорил о новых подданных: «Несчастные, они не знают, что я их завтра покидаю!» Наполеон подергал Балашева за ухо, уверенный, что тем самым осчастливил его.

Но у Толстого очень редки однолинейные характеры. Каждый характер строится на определенной доминанте, но ею не исчерпывается. Луначарский писал: «Все положительное в романе «Война и мир» — это протест против человеческого эгоизма, тщеславия... стремление поднять человека до общечеловеческих интересов, до расширения своих симпатий, возвысить свою сердечную жизнь»⁷³. Наполеон олицетворяет этот человеческий эгоизм, тщеславие, против которых выступает Толстой. Наполеону чужды общечеловеческие интересы. Это — доминанта его характера. Но Толстой показывает и другие его качества — качества опытного политика и полководца. Конечно, Толстой считает, что царь или полководец не может познать законов развития и тем более повлиять на них, но умение как-то разбираться в обстановке вырабатывается. В начале третьего тома Толстой показывает, что Наполеон довольно точно представлял себе положение дел в русском командовании: «Пфуль предлагает, Армфельдт спорит, Бенигсен рассматривает, а Барклай, призванный действовать, не знает, на что решиться, и время проходит. Один Багратион — военный человек. Он глуп, но у него есть опытность, глазомер и решительность... И что за роль играет ваш молодой государь в этой безобразной толпе? Они его компрометируют и на него сваливают ответственность всего совершающегося». Ведь это точка зрения самого Толстого и даже, если исключить некоторые нюансы в оценке Багратиона и Барклая, исторически точная характеристика. Чтобы воевать с Россией, Наполеону нужно было знать хотя бы командиров вражеской армии, и он их знал.

Война началась. В нее втянуты сотни тысяч людей, в том числе и герои романа. Мы говорили об итогах, с которыми все они пришли к началу войны. Только душевное состояние князя Андрея в конце второго тома раскрыто еще недостаточно ясно. Он показан лишь в восприятии Пьера. А Пьеру он казался «оживленнее обыкновенного». Но князь Андрей умеет владеть собой и иногда надевает «защитную маску». Так было в салоне Шерер, так и теперь, когда он приезжает из-за границы и узнает об измене Наташи. Он убежден, что мужчина должен скрывать свои чувства.

Князь Андрей — первый герой, который идет на войну. Он душевно более всех подготовлен к этому.

— Какая цель стала главной для князя Андрея? — Месть Анатолю. — Что по этому поводу он говорит княжне Марье? — «...Мужчина не должен и не может забывать и прощать». Князь Андрей готов к борьбе с врагом. — Какое чувство владеет им? — Чувство злобы. «...Какое ничтожество может быть причиной несчастья людей!» — сказал он со злобою, испугавшею княжну Марью». Когда он вспоминает о Курагине, «невымещенная злоба» поднимается у него в сердце. Он думал о «злобной минуте, когда он встретит Курагина». Из души князя Андрея ушла любовь. «Он искал и не находил... прежней нежности к сыну»; он первый раз в жизни поссорился с отцом. Он говорит раздраженным, «желчным и жестким тоном». Ему кажется, что жизнь для него стала понятной. Когда он смотрел в небо Аустерлица, он думал о величии «чего-то непонятного, но важнейшего». Теперь «тот бесконечный удаляющийся свод неба, стоявший прежде над ним, вдруг превратился в низкий, определенный, давивший его свод, в котором все было ясно, но ничего не было вечного и таинственного». Ясно было то, что в мире нет любви, а есть ненависть; нет верности, а есть предательство; нет нежности, а есть злоба.

Князь Андрей едет на войну. Совсем недавно он говорил Пьеру, что не пойдет в русскую армию, даже если Бонапарт будет стоять у Лысых Гор. — Почему же он теперь переводится из Молдавской армии в Западную? — О патриотизме пока ни слова, нет даже намека. В черновике сказано определенно: «Князь Андрей после пребывания в Москве не жил. Ничто его не интересовало, не радовало, не огорчало: ни вступление неприятеля в Россию, ни свидание с отцом, с сыном»⁷⁴. Просто — «в 12-м году, когда до Букарешта... дошла весть о войне с Наполеоном, князь Андрей попросил у Кутузова перевода в Западную армию». В Турции князь Андрей не нашел Анатоля. Он узнал, что тот в Западной армии. Но и здесь Анатоля не было. Чувство злобной ненависти к личному врагу осталось невымещенным. Но Анатоль был для князя Андрея не только человеком, разбившим его любовь. В нем он видел проявление тех начал, которые ему были ненавистны и в Наполеоне. Анатоль, как и Наполеон, «бывал счастлив от несчастья других». Князь Андрей готовился к маленькой войне с маленьким эгоистом, а попал на большую войну с эгоистом европейского масштаба. Ненависть и озлобление изменили свой объект, но не изменили направления. — Почему в первое же время пребывания в армии князь Андрей забыл об Анатоле? — Он заинтересовался ходом подготовки к отражению неприятеля.

Глазами князя Андрея Толстой наблюдает войну. Функцию выражения взглядов Толстого на войну образ князя Андрея может выполнять потому, что Андрей наделен сильным аналитическим умом и склонностью к обобщениям.

— Какое суждение о военных планах вынес князь Андрей из Аустерлицкого сражения? — «...В военном деле ничего не значат самые глубокомысленно обдуманные планы...» — Князь Андрей, как и Толстой, делает обобщения на основе недостаточного количества фактов. Это ошибка логики. Настоящий ученый исследует тысячи фактов, прежде чем вывести закон. — От чего же все зависит в военном деле, по мнению Андрея? — «...Все зависит от того, как отвечают на неожиданные и не могущие быть предвиденными действия неприятеля,.. все зависит от того, как и кем ведется все дело». Какая-то роль личности прямо признается: ведь все дело ведется полководцем.

— Что нашел князь Андрей в русской армии? — Именно то, о чем говорил Наполеон Балашеву: полную неразбериху, отсутствие единого руководства. — Какая партия была самой многочисленной при дворе и в штабе? — Партия, которая «состояла из людей, не желавших ни мира, ни войны, ни наступательных движений, ни оборонительного лагеря при Дриссе, ни где бы то ни было, ни Барклая, ни государя, ни Пфуля, ни Бенигсена, но желающих только одного и самого существенного: наибольших для себя выгод и удовольствий». — Когда Салтыков-Щедрин говорил Кузминскому, что «наше так называемое высшее общество граф лихо прохватил»⁷⁵, он, вероятно, имел в виду и эти строки. Большинство представителей высшего дворянства «ловили рубли, кресты, чины и в этом ловлении следили только за направлением флюгера царской милости». Патриотическое чувство Норова было оскорблено именно такими наблюдениями и обобщениями Толстого. Если считать, что дворянство было тем классом, который спас Россию (а так думал Норов), то первые же главки третьего тома должны не понравиться тем, кто придерживается этой точки зрения.

— Чей план стал основой оборонительных планов русских и какого мнения об этом плане были русские военачальники? — План Пфуля. И почти все были против. Одни считали, что «лагерь этот есть бессмыслица и погибель русской армии»; другие — что для Пфуля «есть только два места: желтый дом или виселица»; третьи имели свой план, противоположный плану Пфуля. Князь Андрей (а вместе с ним Толстой) «слушал и наблюдал». — К какому же выводу приходит Андрей? — «...Нет и не может быть никакой военной науки, и поэтому не может быть никакого так называемого военного гения...» Следовательно, отвергнута мысль, которая еще жила в сознании Андрея до обсуждения планов Пфуля, что «все дело зависит от того, как и кем ведется все дело». Нет военной науки, нет военного гения. Теперь князь Андрей (а с ним Толстой) формулирует окончательное мнение: все решает случайность, которую невозможно ни предсказать, ни тем более подготовить. «Иногда, когда нет труса впереди, который закричит: «мы отрезаны!» и побежит, а есть впереди веселый, смелый человек, который крикнет «ура!» — отряд в 5 тысяч стоит 30 тысяч... а иногда 50 тысяч бегут перед 8 — 10».

— Чем напоминал Пфуль Вейротера? — Вот этим безразличием к случайностям, которые могут возникнуть во время боя. «Пфуль был один из тех теоретиков, которые так любят свою теорию, что забывают цель теории — приложение ее к практике; он из любви к теории ненавидел всякую практику и знать ее не хотел». Толстой всегда терпеть не мог людей, верящих в абсолютную истину. И Пьер, и Андрей, и Левин в «Анне Карениной», и Нехлюдов в «Воскресении» сомневаются даже в том, во что они в данный момент, кажется, верят. Пфуль «противен» Толстому «потому, что он воображает, что знает истину, науку, которую он сам выдумал, но которая для него есть абсолютная истина». Весь облик Пфуля смешон. Толстой подает Пфуля через детали, которые, по мнению художника, однозначны для него и для читателей. «Торчавшие на затылке непричесанные кисточки и торопливо причесанные височки особенно красноречиво говорили», что Пфуль — человек, уверенный в том, что он знает все наперед. Может показаться непонятным, почему прическа должна говорить о самоуверенности человека, или почему зеркальный взгляд и белая рука Сперанского должны доказывать бесполезность его реформ. Но Толстой был глубоко уверен в том, что каждая деталь в облике человека — «говорящая». В «Записной книжке» его мы читаем: «Для меня важный признак — спина... Крутая спина — признак страстности». А в «Юности» герою «извозчик со спины и с затылка казался таким добрым». Это — субъективизм, но искусства без такого субъективизма нет. Художник пишет мир таким, каким он его видит и понимает. Его восприятие действительности внутренне логично. Верхняя губка Лизы, зеркальный взгляд Сперанского, лучистые глаза Марьи и Андрея, недостаток зуба сбоку рта у старика Болконского, кисточка волос Пфуля говорят о героях то, что нужно автору. Художник не только отражает жизнь, но и толкует ее по-своему. Житейская мудрость скажет, что зуб выпал у старика Болконского потому, что он стар; волосы у Пфуля непричесаны потому, что Пфуль спешил на совещание, а лучистых глаз вообще не существует (вспомните Базарова: «Проштудируй-ка анатомию глаза, где тут быть загадочному взгляду?»). Мудрость художника видит глубокий смысл вещей и передает нам свое видение мира.

Итак, князь Андрей считает, что не от руководителя ; зависит исход сражения, а «от того человека, который в .рядах закричит «пропали», или закричит «ура!», и только в этих рядах можно служить с уверенностью, что ты полезен!» Последнее особенно значительно. Князь Андрей приходит к выводу о решающей роли солдат и фронтовых офицеров в войне. И он хочет стать полезным. — Как отвечает он царю на вопрос, где он хочет служить? — Он попросил «позволения служить в армии». — Как это отразилось на отношении к нему в придворном мире? — Он «навеки потерял себя в придворном мире, не попросив остаться при особе государя».

Князь Андрей сознательно исключил себя из мира царя. Этот мир составляют Курагины, Друбецкой, Берг, все «трутневое население» армии. Все они думают о том, чем для них может быть полезна новая обстановка — война. Князь Андрей думает о том, чем он может быть полезен на войне.

А Николай Ростов, долго не раздумывая, еще с кампании 1805 года служил там, где мог быть полезен. — Как теперь понимает он смысл войны? — Николай понял, что война — это не серия героических подвигов, а прежде всего особый быт. И он любил этот быт — Интересовались ли в Павлоградском полку общим ходом дела? — «Унывать, беспокоиться и интриговать могли только в Главной квартире, а в глубокой армии и не спрашивали себя, куда, зачем идут». С большим знанием описывает Толстой быт армии, ее, казалось бы, мелкие, а по существу значительные радости и горести. — Верил ли Ростов в возможность и необходимость героических подвигов? Как он слушал рассказ о подвиге Раевского на Салтановской плотине? — Ростов «имел вид человека, который стыдится того, что ему рассказывают, хотя и не намерен был возражать». Он не верил ни единому слову рассказа и особенно возмущался восторженной оценкой такого поступка, как поступок Раевского. Он считал весь этот рассказ фальшивым, а оценку подвига Раевского несерьезной. — Почему же он не спорил? — «Он знал, что этот рассказ содействовал прославлению нашего оружия, а потому надо было делать вид, что не сомневаешься в нем».

Как же возникает то, что называют подвигом, за что выдают награды? Толстой показывает, как по инициативе Николая Ростова павлоградцы атаковали французских драгун и как Ростов взял в плен одного из них. — Думал ли он о предстоящем деле? — Нет, «он думал о лошади, об утре, о докторше и ни разу не подумал о предстоящей опасности». — Почему Ростов решил атаковать французов? — Он «сам не знал, как и почему он это сделал... Он видел, что драгуны близко, что они скачут, расстроены; он знал, что они не выдержат, он знал, что была только одна минута, которая не воротится, ежели он упустит ее». Именно тот, кто чувствует такую минуту, и решает исход дела. Николай Ростов почувствовал ее, — и бой выигран. Ростов был убежден, что будет наказан за своевольство, т. е. за нарушение военного плана, но он был награжден. И это еще раз убеждает: планы — ничто, а инстинкт минуты — все. Начальники, вроде Остермана, хотя и не признаются в этом, награждают нарушителя диспозиции. — Возникает интересный вопрос: мог ли Николай Ростов уловить такую минуту в кампании 1805 года, когда он впервые выехал на поле боя? — Конечно, нет. Его занимал лишь один вопрос — вопрос его жизни и смерти. Только военный опыт выработал в нем умение мгновенно разбираться в ситуации, выработал это чутье человека, который, полезен в армии.

— Чувствовал ли себя Николай героем, считал ли он, что совершил подвиг во имя отечества? — Нет, он с удивлением спрашивал себя: «Так только-то и есть всего то. что называется геройством? И разве я это делал для отечества?» Слова и мысли о любви к отечеству и государю лежат в одной плоскости, а действие, поступок — в другой. Эти две плоскости параллельны, они не пересекаются. На войну Николай Ростов пошел, руководствуясь своими представлениями о чести русского офицера. В бою им руководит инстинкт. Инстинкт этот вернее рассуждений о патриотизме, толкнувших Николая на войну.

Инстинкт, внутреннее чувство, внушает Николаю и отвращение к войне. — Что почувствовал Николай после того, как ударил французского драгуна? — «В то же мгновение, как он сделал это, все оживление Ростова вдруг исчезло». — Что поразило его в раненном им враге? — «Лицо его, бледное и забрызганное грязью, белокурое, молодое, с дырочкой на подбородке и светлыми голубыми глазами, было самое не для поля сражения, не вражеское лицо, а самое простое комнатное лицо». Он увидел не врага, а человека. Инстинкт борьбы уступил место инстинкту любви к человеку. Рассуждения о патриотизме забыты. «Он думал, что я убью его. За что ж мне убивать его?» Как за что? Он же враг, какое бы лицо у него ни было; он напал на Россию. Николай Ростов не может разобраться в своих противоречивых чувствах. «Ничего, ничего не понимаю!» Он так и «не дал себе ясного отчета в том, что так смутило его». Не дает нам ответа и сам художник. Очень возможно, что в этот момент он не знал ответа («мировоззрение не есть что-то предшествующее художественному произведению, оно все время строится и проверяется художественной работой»).

Но ясно, что на этом этапе художественной работы Толстой еще не рисует начавшуюся войну как войну особую, справедливую. Наполеон уже подходит к Смоленску, а течение романа еще не вышло из русла проповеди единения всех народов. Война рисуется как всеобщее заблуждение, помрачение умов. Лишь в моменты просветления некоторые наиболее чуткие, сердечные люди, вроде Ростова, задают вопрос: «За что... убивать..?»

— Вспомним, как молилась Наташа. — Две молитвы читал дьякон. Первую — до получения синодального текста с воззванием о мести врагу, вторую — по тексту синода. Первую дьякон читал «громко и торжественно»: «Миром господу помолимся». И это «миром» Наташа понимает по-своему: «Миром, все вместе, без различия сословий, без вражды, а соединенные братскою любовью — будем молиться». — Молилась ли Наташа о мести врагам? — «Она не могла молиться о попрании под ноги врагов своих, когда она за несколько минут перед этим только желала иметь их больше, чтобы любить их, молиться за них». Так ответила ее душа на молитву, написанную синодом: «...порази враги наши и сокруши их под ноги верных твоих вскоре». В этом выразилось предчувствие Толстого о противоречии между христианством и патриотизмом. Толстой явно разделяет христианские чувства своих героев. Молиться надо «всем миром без вражды», и в этом высшая правда («Да здравствует весь мир!»). Только помраченный разум воспринимает вражду, убийство как нечто закономерное.

— Что излечило Наташу? — Наташу вылечили не лекарства, прописанные врачами, а время и молитвы, и не потому, что молитвы содержали какие-то важные, понятные ей слова: «...Ей еще сладостней было думать, что желание понимать все есть гордость, что понимать всего нельзя, что надо только верить и отдаваться богу»; бог управляет душой всех людей.

Так возникает религиозное оправдание идеи единения. Величие Толстого — в понимании и пропаганде этой идеи, слабость его — в попытке религиозного ее обоснования. Недоверие к разуму неизбежно влечет за собой обращение к вере. Если нельзя разумно объяснить причину возникновения войн и болезней, вера в предопределение должна заменить в жаждущем познания человеке потребность научного исследования. Третьего не дано. И роман Толстого строится на опровержении рационалистического объяснения жизни.

Конечно, не все можно объяснить с помощью законов формальной логики. Область душевной жизни человека в наименьшей степени поддается четкому логическому объяснению. Толстой это великолепно понимал. Область душевной жизни человека в большей степени, чем любая область человеческой деятельности, подкрепляла толстовское отрицание рационализма. — Почему выздоровела Наташа? — Иррациональные силы душевной жизни излечили ее болезнь. — Почему установилась гармония в душе Пьера, почему его перестали мучить вопросы устройства человеческого общества? — Потому что он любил, а любовь, как чувство иррациональное, сильнее всяких рассуждений. «Какая бы мерзость житейская ни представлялась ему, он говорил себе: «Ну и пускай такой-то обокрал государство и царя, а государство и царь воздают ему почести; а она вчера улыбнулась мне и просила приехать, и я люблю ее, и никто никогда не узнает этого». Такой ход мыслей мы встречаем в романе не впервые. Всегда, когда такие герои, как Андрей, Пьер, Николай, утрачивают душевное равновесие, — счастье и любовь, переполняющие Наташу, заражают их, и они, включаясь в ее иррациональный мир, понимают ничтожество мира мысли, в котором они жили. Встретившись с Наташей на балу, Андрей Болконский думает: «Какое дело мне... до того, что государю угодно было сказать в совете? Разве все это может сделать счастливее и лучше?» Николай Ростов после проигрыша Долохову слушает пение Наташи и думает: «Какие тут проигрыши, и Долоховы, и честное слово! Все вздор! Можно зарезать, украсть и все-таки быть счастливым...» Счастье не зависит от внешнего положения человека, оно исключает интерес человека к его общественному бытию. Представление о Наташе переносило Пьера «в другую, светлую область душевной деятельности, в которой не могло быть правого или виноватого, в область красоты и любви, для которой стоило жить». Пьер, Андрей, Николай Ростов, сталкиваясь с определенными общественными отношениями, господствующими в России, пытаясь каждый по-своему объяснить эти отношения, чувствуют отвращение к ним и стремятся вырваться из этой «темной» области жизни и приобщиться к «светлой области душевной деятельности».

Мы говорили уже о бодром настроении, с которым Пьер; встретил Отечественную войну. — К чему он чувствовал себя готовым? — Он чувствовал, что «его любовь к Ростовой, антихрист, нашествие Наполеона, комета, 666, l'empereur Napoléon и l'Russe Besuhof — все это вместе должно было созреть, разразиться и вывести его из... заколдованного, ничтожного мира московских привычек, и привести его к великому подвигу и великому счастию». Этот великий подвиг — убийство Наполеона. Но Пьер задумал его не из патриотических побуждений. Более того, одной из причин, по которой Пьеру «совестно было предпринять такой шаг», оказывается то, что ему неприятно глядеть «на большое количество москвичей, надевших мундиры и проповедующих патриотизм». Слово патриотизм впервые встречается в романе. Но речь идет не о подлинном чувстве патриотизма, а о фальшивом выражении этого чувства. Пьеру эта фальшь неприятна. Однако сам он пока не связан с народной почвой, и мысль об убийстве Наполеона возникла у него не в связи с патриотическим чувством, а в связи с предчувствием каких-то потрясений, которые произойдут в его личной судьбе. Литературовед П. С. Коган верно заметил, что «история мыслящего представителя великосветского общества служит центральным сюжетом этой эпопеи» и что «бессодержательная жизнь великосветской среды, Наполеон с его наивным самомнением, Кутузов с его умом и верным пониманием действительности, простые люди, Сперанский... все это поучительные эпизоды, уроки жизни для Андрея и Пьера»⁷⁶, а мы бы прибавили — и для Толстого. Конечно, Толстой каждую личность рисует достаточно полно, чтобы она не стала только «поучительным эпизодом» для Андрея и Пьера: в каждый данный момент любой герой равноправен с другими героями, но мысль Когана абсолютно верна, если рассматривать сюжетную основу романа.

Пьер, Наташа, Андрей, с их мыслями и чувствами — это выражение мыслей и чувств Толстого. Эти герои нам дороги не только сами по себе, но и как «чувствилища» великого художника и мыслителя. И если князь Андрей и Пьер по разным причинам пока не проявляют патриотизма, но тем не менее как-то включаются в начавшуюся войну, значит, с одной стороны, Толстой питает неприязнь к подчеркнутому выражению патриотизма, а с другой стороны, считает неизбежным включением в «роевую» жизнь людей с подобным складом ума и характера.

Тема патриотизма занимает в романе все больше и больше места и все более сложное чувство вызывает у Толстого.

Обратимся к сцене чтения у Ростовых манифеста — обращения царя к москвичам. — Как воспринимал каждый из присутствующих слова манифеста? — «Графиня неодобрительно и сердито покачивала головой против каждого торжественного выражения манифеста. Она во всех этих словах видела только то, что опасности, угрожающие ее сыну, еще не скоро прекратятся». Мать не может одобрить призывы к развертыванию войны. И когда Петя под влиянием манифеста требует, чтобы его отпустили на войну, она, «побледнев, смотрела остановившимися глазами на меньшого сына». Авторское отношение к графине безусловно сочувственное. Граф, слушая манифест, прослезился и заявил: «Только скажи государь, мы всем пожертвуем и ничего не пожалеем». Это высказывание графа Толстой сопровождает ироническим сравнением: граф вскрикнул, «открывая мокрые глаза и несколько раз прерываясь от сопенья, как будто к носу ему подносили склянку с крепкою уксусной солью». Но ирония не злая, а добродушная, — с такой иронией Толстой относится ко всему, что говорит или делает граф Ростов, недалекий, но добродушный человек. Его патриотизм хоть и непродуманный, но бескорыстный, идущий от всего сердца.

— Как Наташа откликается на патриотическое заявление отца? — «Что за прелесть, этот папа!» — проговорила она, целуя его...» Шиншин смеется над порывом Наташи: «Вот так патриотка!» — Что отвечает Наташа? — «Совсем не патриотка, а просто...» — обиженно говорит она. Наташа, с ее чутьем фальши, не любит громких слов и показного проявления высоких чувств. Но в словах и чувствах отца она услышала что-то такое, над чем нельзя шутить: искренность его порыва вызывает у нее столь же искренний отклик.

— На что обратил внимание в манифесте Пьер? — «А заметили вы, — сказал Пьер, — что сказано: «для совещания». Республиканец по политическим взглядам, Пьер обрадован тем, что наконец пробита, как он думает, брешь в самовластье: царь согласен создать какой-то совещательный орган. Показной, громогласный патриотизм манифеста не затронул Пьера.

— Что решил Петя Ростов, когда кончилось чтение манифеста, и как проявились его чувства? — «Я решительно скажу, что вы пустите меня в военную службу... Я ничему не могу учиться теперь, когда... — Петя остановился, покраснел до поту и проговорил-таки, — когда отечество в опасности». Выражая патриотическое желание, Петя краснеет. Петя — истинный Ростов. Он чувствует фальшь фразы, как бы красива она ни была. Вспомним, как перед войной 1805 года, войной далеко не справедливой, Николай Ростов заявил: «Я убежден, что русские должны умирать или побеждать», — и почувствовал «после того, как слово было уже сказано, что оно было слишком восторженно и напыщенно» (различие лишь в том, что Петя покраснел до того, как сказал напыщенные слова: он более чуток к фальши, чем Николай). Что же за патриотизм высказал Петя? Верность и любовь к «царю и отечеству» — чувства, из-за которых Николай тоже не кончил учебу в университете и пошел на несправедливую войну, потому что царь призвал его, — или же это чувство кровной связи с родиной, защищать которую Петя почувствовал необходимость? Вероятнее всего — первое. Не случайно в следующей же главе Петя показан в верноподданнической толпе, ловящей крохи бисквита с царского стола. Толстой исторически точен. Патриотизм мальчика из дворянской семьи не мог быть иным.

Исторически верно рисует Толстой встречу царя с московским дворянством и купечеством. — Как одеты были дворяне? — «...Все были в мундирах, кто в екатерининских, кто в павловских, кто в новых александровских, кто в общем дворянском...» — Какое впечатление это общество произвело на Пьера? — Пьеру казалось, что мундиры придают «что-то странное и фантастическое этим... лицам». — Были ли дворяне единодушны в стремлении помочь отечеству? — Да, все они с одушевлением говорили о своей любви к царю и отечеству и готовности пожертвовать всем. — Кто пышнее всех говорил о защите отечества? — Дворянин, «которого Пьер в прежние времена видал у цыган и знал за нехорошего игрока в карты». Этот дворянин заявляет: «Враг наш идет, чтобы погубить Россию, чтобы поругать могилы наших отцов, чтобы увезти жен, детей, — дворянин ударил себя в грудь. — Мы все встанем, все поголовно пойдем, все за царя-батюшку!» — кричал он, выкатывая кровью налившиеся глаза». Отрицательное отношение писателя к этому оратору ясно. — Что было для каждого присутствующего самым важным? — Высказать свою мысль; кричать так, чтобы его было слышно. Люди «шарили в своей голове, не найдется ли какая мысль, и торопились говорить ее». Торжественное совещание, вошедшее во все дворянские «Истории» как эпизод, подтверждающий патриотизм дворянства, показано Толстым в откровенно отрицательном свете. Напомню верные слова А. Виноградова о толстовском реализме, характер которого «сводился... к исправлению исторических несправедливостей, к проявлению повышенной чувствительности правдолюба, к уничтожению... риторики военного пафоса...». Сказать о человеке, произносящем «патриотическую» речь, что он «нехороший игрок в карты», и о людях, желающих выразить свой «патриотизм», что они «шарили в своей голове, не найдется ли какая мысль», — это и значило уничтожить «риторику... пафоса».

— Поддался ли Пьер этому ложному, фальшивому «патриотическому» подъему? — Да, несмотря на то что он «не отрекся от своих мыслей», он поддался общему настроению и отдал в ополчение тысячу человек, взяв на себя и их содержание. — Какие же это были мысли, от которых он не отрекся? — Он ожидал, что совещание это будет шагом вперед к осуществлению идеалов «общественного договора». Лишь в этом смысле его интересовало совещание. Что же касается дворянского «патриотизма», то Пьер настолько явно выразил равнодушие к нему, что сделался для присутствующих «ощутительным предметом ненависти». Волна фальшивого патриотизма подхватила Пьера потому, что он вообще легко поддавался чужому настроению, если оно выражалось отчетливо и настойчиво. Так он женился на Элен, так он стал масоном и так он теперь объявил Растопчину о тысяче крестьян, которых он отдает в ополчение: «Пьер, однако, чувствовал себя взволнованным, и общее чувство желания показать, что нам все нипочем, выражавшееся больше в звуках и в выражениях лиц, чем в смысле речей, сообщалось и ему».

Так кончается первая часть третьего тома. Война по существу еще не изображена. О ней говорят, обсуждают планы ее ведения, думают об участии в ней. Определенного отношения к ней у одних героев еще нет (Пьер, Наташа, князь Андрей), другие клянутся в своей верности «царю и отечеству» (Петя, старик Ростов), третьи откровенно эксплуатируют войну (Друбецкой).

Народ же пока безмолвствует…

Часть вторая

Вторая часть третьего тома — главная если не в раскрытии основной мысли романа, то во всяком случае — в раскрытии темы Отечественной войны. В ней Толстой основное внимание уделяет причинам поражения Наполеона и победы русских в войне. Уже в философском вступлении Толстой прямо высказывает свою мысль о причинах победы России в войне 1812 года. Причем он настолько убежден в своей правоте, что свое мнение считает общепризнанным.

— Какова же, по мнению Толстого, причина поражения Наполеона? — «Никто не станет спорить, что причиной гибели французских войск Наполеона было, с одной стороны, вступление их в позднее время без приготовления к зимнему походу в глубь России, а с другой стороны, характер, который приняла война от сожжения русских городов и возбуждения ненависти к врагу в русском народе». Две причины равноправны: ошибка французов и патриотизм русского народа. Проблема воинского преимущества русских вообще не ставится. Толстой считал, что военного искусства нет и быть не может. Значение стратегических планов в разгроме Наполеона (в данном случае косвенно) отрицается. — Знали ли современники и участники войны 1812 года, что может погубить французов? — Толстой утверждает, что никто не предвидел того, что только завлечением в глубь России будет погублена французская армия, и наоборот: русские делали все, чтобы остановить французов, т. е. помешать достижению того единственного положения, которое должно погубить французов, а французы старались продвинуться в глубь России, т. е. стремились к тому, что их должно погубить. Действия и тех и других были бессознательны. «Все происходит нечаянно». И Толстой не ограничивается таким утверждением. Он перечисляет все случайности, которых хотели избежать русские командиры, но которые все же приводили к новым и новым отступлениям русской армии, т. е. к тому, что в конечном счете погубило французское нашествие. Это подтверждает основную философскую мысль романа: «Человек сознательно живет для себя, но служит бессознательным орудием для достижения исторических, общечеловеческих целей». Поступок каждого человека случаен, но сумма этих случайностей создает роковую неизбежность, предвидеть которую никто не может, так как невозможно предугадать все случайности и их влияние на ход истории. Объяснение истории задним числом не представляет трудностей; теперь, когда событие (победа русских в войне 1812 года) совершилось, никто уже не сомневается, что понимал весь ход этого события. На самом же деле те люди, которые пытались понять пути исторического развития и руководить этим развитием, были смешны и своими искусственными поступками, фальшивыми речами в лучшем случае никакой пользы не приносили тому, что должно произойти просто и естественно. Люди безыскусственные не рассуждают о войне и не задумываются о каком-то особенном ее характере, считает Толстой.

— Что и как думала княжна Марья о войне? — «Она боялась за брата, который был там, ужасалась, не понимая ее, пред людскою жестокостью, заставлявшею их убивать друг друга; но не понимала значения этой войны, казавшейся ей такою же, как и все прежние войны». Вот уже вторая героиня романа, по-женски, осуждает войну, не задумываясь о характере этой войны. Позже, в предисловии к чеховской «Душечке», Толстой говорил о великом значении женщины, несущей людям любовь. Женский взгляд на жизнь Толстой считал более верным, чем мужской, в смысле понимания конечной цели человечества — создания царства всеобщей братской любви. Восхищение военными подвигами, попытка проникнуться мужскими интересами делают женщину смешной. — Вспомним письмо Жюли княжне Марье о подвиге Раевского. — Безграмотность дворянки, не владеющей родным языком, сочетается с глупостью исповедующей фальшивый патриотизм барыньки: «...Я имею ненависть ко всем французам, равно и к языку их, который я не могу слышать, говорить... Мы в Москве все восторжены через энтузиазм к нашему обожаемому императору... Мы, несчастные вдовы живых мужей, за корпией делаем прекрасные разговоры...» Все, кто «делает прекрасные разговоры» о войне, — смешные и ничтожные люди, будь то Жюли или Наполеон.

Но есть люди, которые, будучи уверены в своем понимании хода событий, вызывают не насмешки, а сочувствие. Это, например, старик Болконский. — Как он относится к современной ему действительности? Что он думает о войне? — Он весь в прошлом. Потерявший большую власть, он создал маленькое княжество в Лысых Горах. Соратник Суворова, он с насмешкой относится ко всем «нынешним». Самодурство стало формой его самоутверждения. Он хочет подчинить себе не только волю княжны Марьи и слуг, но и волю истории. Он заявляет: «Я говорил и говорю, что театр войны есть Польша и дальше Немана никогда не проникнет неприятель», — хотя у него на столе лежит письмо от Андрея с сообщением о приближении французов к Смоленску. Пусть хуже будет фактам. Настоящее противно ему. Он с наслаждением думает о времени своей молодости, когда то, чем он сейчас хочет казаться, было его сущностью. Он хочет казаться повелителем, а командует только Тихоном, Алпатычем да покорной дочерью. Оставаясь наедине с самим собой, он чувствует свое бессилие. Ему трудно поднять ноги, чтобы лечь на постель. И только когда ему представляется прошлое, когда он вспоминает себя «молодым генералом, бодрым, веселым, румяным», он чувствует успокоение. «Ах, скорее, скорее вернуться к тому времени, и чтобы теперешнее все кончилось...» Старик Болконский не чувствует пока того, что надвигается на Россию, настолько он чужд всему теперешнему. Он хочет, чтобы жизнь вернулась вспять или хотя бы застыла в привычных для него формах. Люди вообще неохотно расстаются с привычным ходом жизни, тем более люди старые. Война же потрясает и перевертывает все, казавшиеся вечными, устои жизни.

Патриотическое чувство разгорается сначала из незаметной искры, а потом превращается в пожар... Толстой подробно описывает взятие французами одного лишь Смоленска. На примере поведения жителей Смоленска он показывает, как неохотно и вместе с тем естественно, без участия рассуждающего о патриотизме разума, люди расстаются с привычными условиями жизни, разрушают эту устоявшуюся жизнь. Патриотизм возникает стихийно.

— Как вели себя жители Смоленска до начала его бомбардировки французами? — «Так же, как и всегда, ездили извозчики, купцы стояли у лавок, и в церквах шла служба». Война — лишь новая тема для разговоров, тема самая актуальная. «...Все говорили о войске, о неприятеле, который уже напал на город». Мысли об оставлении города, тем более о сожжении домов нет. Но чем ближе слышатся выстрелы, тем чаще появляются возы со скарбом, выезжающие из ворот домов. — Интересно проследить изменение настроения купца Ферапонтова. Сразу ли с подходом Наполеона к городу он решил уехать? — Нет, он говорит о тех, кто хочет уехать: «Народ глуп. Все француза боятся». — Какие две причины удерживают его в городе? — Во-первых, уверенность, что Смоленск не будет сдан, во-вторых, дороговизна подвод. Жалость к имуществу у него сильнее страха. «По нашему делу разве увеземся?.. Дай до Дорогобужа по 7 рублей за подводу». Накоплено много, увезти все это трудно; нежелание расстаться с добром так сильно, что он избивает жену, за то что она «ехать просилась». Он завидует купцу Селиванову, сумевшему за дорогую цену продать муку в армию. Сделать то, что должно погубить французов, — оставить им выжженное место — он не собирается. Но звуки выстрелов усиливаются. Начинается бомбардировка города. Напряжение у жителей возрастает. Слышатся «стоны, дальше крики»; «воют женщины», «заплакал ребенок». «С двух сторон поднимались и расходились черные клубы дыма и пожаров». Возникает тема разорения роевой жизни. «На улице... как муравьи из разоренной кочки... проходили и пробегали солдаты». Рушатся привычные устои, формы жизни. Солдаты, те самые, которые раньше могли только купить муку у купца Селиванова, теперь сами врываются в купеческие дома, наполняют мешки и ранцы мукой и подсолнухами. — Как меняется поведение Ферапонтова, когда он видит, что солдаты грабят его дом? — Сначала «он хотел крикнуть что-то», хотел остановить их, — действует инерция прежней жизни. Но потом, «схватившись за волоса, захохотал рыдающим хохотом. — Тащи все, ребята! Не доставайся дьяволам! — закричал он, сам хватая мешки и выкидывая их на улицу... — Решилась Рассея!.. Сам запалю. Решилась...» Развитие настроения Ферапонтова показано Толстым с удивительным чутьем правды. Превращение собственника, накопителя в патриота происходит органично, в связи с внешними событиями. Сам патриотизм Ферапонтова изображен как стихийное чувство, прорвавшее толстую кору купеческой жадности. И это чувство сразу же приобщает грубого мужика-кулака (вспомните его портрет: «сорокалетний мужик, с толстыми губами, с толстою шишкой-носом, такими же шишками над черными, нахмуренными бровями и толстым брюхом») к рафинированному князю Андрею.

— Что приказывает князь Андрей сестре? — «Уезжайте сейчас в Москву». — Как он относится к тому, что жители поджигают свои дома? — Он не обращает на это внимания, не запрещает и не разрешает, считая, вероятно, это естественным явлением.

— Какие-то начальники запрещали жечь дома, другие старались этот приказ исполнить. Кто особенно старался удержать жителей от поджогов и почему? — Берг сообщает князю Андрею, что он «должен исполнять приказания», а потому требует прекращения поджогов. У Берга нет и не может быть того патриотического чувства, которое есть у Ферапонтова и князя Андрея. Для него это одна из войн, в которых нужно просто выполнять приказания, чтобы получать хорошие места и «быть на виду».

— Какое новое чувство и когда охватило Андрея? — «Пожар Смоленска и оставление его были эпохой для князя Андрея. Новое чувство озлобления против врага заставляло его забывать свое горе». Для Ферапонтова пожар Смоленска тоже был эпохой, и чувство озлобления против врага тоже заставило забыть свое горе (разорение). Ферапонтов — лицо «проходное» в романе, но долженствующее, по мысли Толстого, показать независимость чувства патриотизма от социальной принадлежности человека, от его культурного и нравственного уровня. Как в муравейнике, несмотря на различие исполняемых функций, все насекомые в одинаковой степени чувствуют свою привязанность к нему, так люди одной национальности, независимо от их роли в обществе, испытывают это роевое чувство.

— Как князь Андрей теперь относится к людям? — «...Он был заботлив о своих людях и офицерах и ласков с ними... Но добр и кроток он был только с своими полковыми, с Тимохиным и т. п. ...как только он сталкивался с кем-нибудь из своих прежних, из штабных, он тотчас опять ощетинивался: делался злобен, насмешлив, презрителен». Он не любил людей прежнего своего мира. Он приобщился к новому миру, миру солдат. — Принял ли этот мир князя Андрея? — Да, «в полку его называли наш князь⁷⁷, им гордились и его любили». Солдаты любят князя Андрея; а царю было противно все его существо, и в свете князя Андрея называли гордецом. Вспомните, что о нем говорила Перонская: «Терпеть не могу... и гордость такая, что границ нет... Смотрите, как с дамами обращается...» («Он дамам к ручке не подходит»). К этому миру и сам Болконский испытывает отвращение. «Все, что связывало его воспоминания с прошедшим, отталкивало его...» Только воспоминания о родных Лысых Горах были дороги ему.

— Прочитаем главу пятую, где князь Андрей навещает Лысые Горы, уже покинутые отцом, сыном и сестрой... — С каким лиризмом Толстой описывает деревню, «в которой родился и провел свое детство» князь Андрей: этот «оторванный плотик, до половины залитый водой», который «боком плавал по середине пруда»; эти дорожки сада, которые уже заросли; засохшие в кадках деревья; изломанный тесовый резной забор. Описание проникнуто грустным раздумьем. Вспоминаются пушкинские строки:

...Вновь я посетил Тот утолок земли, где я провел Изгнанником два года незаметных. Уж десять лет ушло с тех пор — и много Переменилось в жизни для меня, И сам, покорный общему закону, Переменился я — но здесь опять Минувшее меня объемлет живо, И, кажется, вечор еще бродил Я в этих рощах...

Картина умирания усадьбы, пришедшей в ветхость из-за того, что над ней пронесся вихрь войны, становится особенно грустной, когда Толстой приводит такую выразительную деталь: старик сидел на зеленой скамейке «все также безучастно, как муха на лице дорогого мертвеца». Но эта картина умирания все же полна жизни по сравнению с тем, что несет смерть: в ней есть нечто, говорящее о вечности жизни. Мужика, плетущего лапти, князь Андрей видел еще в детстве у ворот; девочки, рвущие вишни, живут своими интересами, независимыми от интересов князя Андрея, от интересов войны. Как многозначительно это нежелание Андрея спугнуть девочек! И как резко меняется его настроение, когда он видит купающихся солдат. Он смотрит на голые их тела, барахтающиеся, «как караси, набитые в лейку», и на свое тело. «Мясо, тело, chair à canon!» (мясо для пушек! — Г. Ф.), — думал он... и вздрагивал «от…отвращения и ужаса».

В то время как князь Андрей, Ферапонтов, солдаты, жители Смоленска прониклись общим чувством ненависти к врагу, чувством непосредственным, не вызванным никакими соображениями, — в петербургском высшем обществе; это чувство никем не овладело. — Какие два кружка были в Петербурге и чем они отличались друг от друга? — Кружок Анны Павловны жил прежней жизнью. Бонапарт — враг, но враг прежде всего не России, а их класса. В нем видели ниспровергателя устоев, и в кружке принимались «только закоренелые легитимисты». Главное, о чем мечтали здесь, было поражение Наполеона. Другой кружок — кружок Элен, в который был вхож даже канцлер Румянцев, — отстаивал точку зрения, определившую поражение многих европейских государств: мир с Наполеоном на любых условиях.

В коротеньком философском вступлении к главе VI Толстой говорит о преобладании формы над содержанием в жизни этих кружков. — Какую роль играл князь Василий? — Он «составлял звено соединения между двумя кружками». Ему было одинаково хорошо и у дочери, и у «достойного друга» Анны Павловны. Эту роль он мог играть только потому, что различие между кружками было чисто формальным. — Как и почему менялось отношение князя Василия к назначению Кутузова? — Суть дела не волновала князя Василия. Он должен был доказать, что он — тонкий, понимающий дело политик, и куда обращался флюгер царского отношения к Кутузову, туда и «дул» князь Василий. — Замечали ли в обществе хамелеонство князя Василия? — Заметил один «бестактный» молодой человек. Общество же в целом понимало князя Василия и соглашалось с ним. Жизни и имуществу людей петербургского света ничто не угрожало. Театр военных действий казался им столь же далеким, как и тогда, когда война шла за границей. Чувства же России, родины эти люди не имели.

Не случайно Толстой не показывает патриотизма петербуржцев. Он все время противопоставляет Москву Петербургу. Борис Друбецкой, с его тяготением к высшему свету стремлением сделать карьеру, больше любит Петербург. А князю Андрею Наташа понравилась, в частности, потому, что в ней было что-то непетербургское. Пьер и Ростовы чувствуют себя в Москве лучше, чем в Петербурге. Это сопоставление Москвы с Петербургом не ново. В период борьбы западников со славянофилами оно часто появлялось в статьях враждующих партий. Толстой в это время сблизился со славянофилами Погодиным и Урусовым, и на романе лежит отпечаток славянофильского любования Москвой и неприязни к Петербургу. Вместе с тем нельзя забывать, что Петербург — столица, резиденция двора. Хотя пока Толстой и посмеивается над «патриотизмом» москвичей, чувствуется, что интриганство петербуржцев ему еще более неприятно. В романе нет ни одного положительного героя из придворных кругов. Неприязнь Толстого если не ко всему его классу, то к высшему, близкому к престолу дворянству сказывается в романе совершенно отчетливо. Эксплуатация войны — еще одна черточка, вызывающая у Толстого отвращение к придворным кругам.

Можно сказать, что отношение разных слоев общества к войне строится в романе как пирамида: наверху те, кто пытается как-то воздействовать на ход войны, с тем чтобы что-то выгадать для себя; чем ниже, тем проще, безыскусственнее выражение патриотизма и тем меньше попыток сознательного воздействия на события. Количество разговоров о родине, о царе обратно пропорционально приносимой людьми пользе. Чем меньше человек думает об общем ходе дела, чем меньше говорит о подвигах, о героях, о мудрых полководцах, тем больше, по мнению Толстого, он приносит пользы.

Люди, в чьей душевной жизни содержание преобладает над формой, в большей степени готовы к приобщению к страданиям «мира», чем люди, для которых главное — казаться, а не быть. А так как содержание «содержательнее» формы, люди богатой внутренней жизни — объект более интересный для художника-психолога, чем люди, в жизни которых форма преобладает над содержанием. Так, внутренние мотивы поступков князя Василия Толстой не раскрывает: они слишком ясны. Он рисует лишь внешние обстоятельства, влияющие на то или иное действие князя Василия. Художественный метод меняется в зависимости от изменения объекта изображения. Для княжны Марьи, например, существенно не то, что о ней подумает кто-то, а то, что она о себе думает. Ей важно быть, а не казаться.

— Какая душевная борьба происходила в княжне Марье, когда старый князь тяжело заболел? — В ней проснулись прежние, казалось, умершие надежды на свободную жизнь «без страха отца», она порой ждет признаков приближения конца. Эти нехристианские мысли и надежды пугают ее. Она видит в них «искушение дьявола», хочет подавить их в себе. Но молитва не спасает ее. — Что возвращает княжну Марью в тот нравственный мир, потерять который она так хотела и так боялась? — Страдания умирающего отца.

Старику Болконскому приходится расплачиваться за свой деспотизм. Расплата страшная. Лишившись языка, он не может раскрыть того, что у него на душе. Он всю ночь звал княжну Марью, но вместо членораздельных звуков раздавалось какое-то бормотанье. И она, «желая войти», не решалась этого сделать: «Она знала, что ее приход ночью, в необычное время, раздражит его». Угадать желание самодура не очень-то легко. Но когда тело старика Болконского окончательно обессилело и он потерял над ним власть, в княжне Марье проснулась жалость к отцу. Прежнее желание его смерти уже кажется ей проявлением «ее душевной мерзости». С жалостью возвращается любовь, а с любовью — умение понять по выражению лица, по жесту чувства и желания близкого человека. Впервые за всю совместную жизнь души их открыты друг другу. Княжна Марья понимает, что отец любил ее всю жизнь, и теперь сама не чувствует ничего, «кроме своей страстной любви к отцу». Приближающаяся смерть, разрушив тело старика Болконского, обнаружила нежность его души. Последние мысли его — о дочери. Душа его болит от невысказанной дочери любви.

— О чем еще думал старый Болконский в последние минуты жизни? — «Погибла Россия! Погубили!» И он опять зарыдал и слезы потекли у него из глаз». Человек с исковерканной психикой перед смертью думает о России. Князь Болконский принадлежал к двум мирам. Когда-то он был близок к придворному миру. Он боролся с Зубовым за право подойти к ручке покойной матушки-императрицы, он завидовал Потемкину; Курагин был товарищем его юности. Он целиком принадлежал к этому миру, и жестокость, эгоизм, самодурство мира стали его сущностью, от которой страдали не только окружающие, но позже и он сам. Жизненные неудачи вытолкнули его из этого мира. Он вынужден был променять придворную жизнь на уединенную жизнь помещика. Семья и хозяйство стали главным содержанием этой жизни. В душе его зародились семена нежности к дочери. Они не смогли взойти на каменистой почве самодурства. Но они жили. Жила в нем и гордость за сына, и гордость за русскую армию. Незаметно для себя он перешел из жизни, «в которой преобладала форма», в жизнь, в которой «преобладает содержание». Именно потому перед смертью он думает о России и плачет. В обществе Курагиных и Шерер могут сокрушаться на словах из-за неудач русской армии. Плакать там никто не будет...

— Думала ли княжна Марья после смерти отца о войне, о приближении французов? — Нет, «мысли ее были сосредоточены на одном: она думала о невозвратимости смерти и о той своей душевной мерзости, которой она не знала до сих пор и которая выказалась во время болезни ее отца». А когда мадемуазель Бурьен говорит ей о неприятеле, об опасностях, грозящих им, княжна Марья даже не понимает ее. — Что выводит ее из этого состояния прострации? — Предложение Бурьен отдаться под покровительство французов. — Почему княжна Марья сразу после этого решилась уехать из Богучарова? Чувствовала ли она необходимость для себя лично уехать от французов? — «Для нее лично было все равно, где бы ни оставаться и что бы с ней ни было». Но «она чувствовала себя… представительницей своего покойного отца и князя Андрея». Она почувствовала свою причастность не непосредственно к России, к большому миру нации, а к маленькому миру Болконских — и лишь через него к общенациональному миру. Когда она думала о том, как оскорбительно покровительство французов, она думала «не своими мыслями, но чувствуя себя обязанною думать за себя мыслями своего отца и брата». Приказывая уезжать, княжна Марья вливается в поток уходящих от врага людей и тем способствует, по мысли Толстого, гибели наполеоновской армии.

— Но весь ли народ покидал места, куда приходил неприятель? — Большинство крестьян уходило, но не все. «...В полосе Лысых Гор на шестидесятиверстном радиусе... все крестьяне уходили». Но «в полосе степной, в богучаровской, крестьяне... имели сношения с французами, получали какие-то бумаги, ходившие между ними, и оставались на местах». — Почему некоторая часть крестьян оставалась? — Крестьяне верили французским прокламациям, в которых обещалось освобождение от крепостного права. Стремление к социальному освобождению оказалось у этой части крестьян сильнее национального чувства. — Считал ли Толстой эти стремления, эти чувства крестьян естественными? — Да, он говорит о «таинственных струях народной русской жизни», о том, что «подводные струи не переставали течь в этом народе и собирались для какой-то новой силы, имеющей проявиться так же странно, неожиданно и вместе с тем просто, естественно и сильно». Простота и естественность для Толстого всегда были проявлениями высшей правды. — Почему богучаровские мужики не хотят оставлять дома и уезжать с княжной Марьей? — «Вишь, научила ловко, за ней в крепость поди! Дома разори, да в кабалу и ступай». Богучаровские мужики уже подчиняются распоряжениям французов. Один мужик кричит на сходке: «Сказано, порядок чтоб был, не езди никто из домов, чтобы ни синь пороха не вывозить — вот она и вся!» Своя, русская барыня им более ненавистна, чем французы. — Какое выражение прочла княжна Марья на лицах мужиков, когда она, как они думали, хотела купить их свободу за хлеб? — Она увидела на лицах мужиков «не выражение... благодарности, а выражение озлобленной решимости». Если бы французская армия оставалась республиканской, какой она была в первое время после Великой французской революции, если бы она не переродилась в армию буржуазных захватчиков, неизвестно, как развивались бы события в России. Советский историк Е. Тарле пишет: «Декрет об освобождении крестьян, если бы он был издан Наполеоном и введен в действие во всех губерниях, занятых войсками Наполеона, дойдя до русской армии, сплошь крепостной, державшейся палочной дисциплиной, — такой декрет мог бы... всколыхнуть крестьянские миллионы, разложить дисциплину в царских войсках и прежде всего поднять восстание, подобное пугачевскому»⁷⁸. Но Наполеон обманул русских мужиков, он нес им не освобождение, а разорение и новое рабство.

На наш взгляд, не прав В. В. Ермилов, утверждающий, что «Толстой не выражает своей прямой оценки богучаровского бунта»⁷⁹. Сочувствие Толстого богучаровским мужикам совершенно определенно. Сам же В. В. Ермилов признавал, что у Толстого «речь идет о чистых и глубоких источниках, о народном стремлении к счастью, вольной жизни»⁸⁰. Если Толстой и показал, как легко был подавлен богучаровский «бунт», то это не потому, что он, как полагает Ермилов, видел, что этот бунт вступает в противоречие с коренными общенародными интересами борьбы против врага отечества» и, следовательно, «не может не заглохнуть»⁸¹. Писать так — это значит признать социальную борьбу в меньшей степени выражающей «коренные общенародные интересы», чем национальная.

Богучаровский бунт был подавлен легко потому, что это был типично крестьянский бунт, с его стихийностью, отсутствием четкой перспективы. К тому же, и это очень важно, русские крестьяне типа богучаровских имели в лице французов ложного союзника. (Характерная деталь: богучаровский мужик отвез французам сено и показал потом деньги, полученные от французов; Толстой замечает: «Он не знал, что они были фальшивыми».) В массе своей русский крестьянин сразу разобрался, что «хрен редьки не слаще», а даже горше, что французы явились не в роли освободителей, а в роли «миродеров»⁸². Не прав В. В. Ермилов, утверждая, что Толстой не мог одобрить богучаровского «бунта», так как он был вообще против любого бунта⁸³; ведь в Богучарове серьезного бунта не было, а было выступление именно в духе позднего Толстого: крестьяне просто отказались принять участие в господских делах, а призыв к «неучастию» был основой политических воззваний позднего Толстого. Крестьяне даже велели передать княжне, чтобы она оставалась, «и они по-старому будут служить ей и во всем повиноваться». Чтобы увидеть в этом бунт, надо было быть Николаем Ростовым...

Подавление богучаровского «бунта» — важный этап в развитии Ростова. Очень верна мысль В. В. Ермилова, подчеркивающего, что Толстой ведет совершенно последовательный, художественно неумолимый путь Ростова: «тильзитское подавление своего бунта; подавление мужицкого бунта в Богучарове...»⁸⁴. И явную промашку дала революционная «Искра», которая, имея в виду расправу Николая Ростова с мужиками, назвала «Войну и мир» «настольной книгой секущего исправника»⁸⁵. Толстой явно против «секущего исправника» Ростова, в конечном счете за — «Искру».

— С каким настроением подходил к мужикам Николай Ростов? Как он ведет себя, как говорит? — Он шел, «задыхаясь от неразумной, животной злобы». Речь его становится грубо истерической: «Разговаривать?.. Бунт! Разбойники! Изменники!» — бессмысленно, не своим голосом завопил Ростов». Мужика Карпа он бьет так, что у того «голова мотнулась набок от сильного удара». Ведет себя Николай Ростов и разговаривает совсем в духе советов Гоголя, автора «Выбранных мест...». Вспомните обращение Николая к Алпатычу: «Старый хрыч... Шкуру спущу со всех...» И последний всплеск ростовской совести: отвечая на благодарность княжны Марьи, он стыдится чего-то, краснеет и старается переменить разговор. Он сам понимает, что вел себя не как благородный русский офицер, а как пристав. «Каждый становой сделал бы то же», — признается он княжне Марье.

Но при всем том нельзя забывать, что для Толстого этого времени душевная жизнь дворян интереснее и существеннее жизни мужиков. По верному замечанию Плеханова, в период работы над «Войной и миром» Толстой «был художественным бытописателем высшего сословия»⁸⁶. Судьба богучаровских мужиков больше не волнует Толстого, — он все внимание сосредоточивает на сердечных волнениях Николая Ростова и княжны Марьи. — Интересно сопоставить язык Ростова-«исправника» и Ростова-«рыцаря», спасителя прекрасной дамы. — «Старый хрыч», «шкуру спущу», «разбойники», «чтоб голоса вашего не слыхал» — лексикон первого. Синтаксис максимально упрощен: большинство предложений состоит из одного-двух слов, предложения в основном повелительные. «Исправник» Ростов не говорит, а «кричит», «вопит»; мужиков он «хватает», «бьет». И как же меняются его речь и его манеры, когда он обращается к человеку «своего круга»: «...Я отвечаю вам своею честью, что ни один человек не посмеет сделать вам неприятность, ежели вы мне только позволите конвоировать вас, — и, почтительно поклонившись, как кланяются дамам царской крови, он направился к двери».

— Как подействовал на Николая Ростова рассказ княжны Марьи о ее тяжелом положении? — У Ростова слезы стояли на глазах. Рядом голодная, разоренная деревня, — но положение мужиков не вызывает у Николая Ростова слез. У него не возникает мысли поинтересоваться причинами недовольства крестьян. Для него это не люди, а — «грубые, бунтующие мужики». Для Толстого также не существует единого Ростова. Он в одинаковой степени не любит Ростова-станового и любуется Ростовым-рыцарем. Он жалеет Ростова: такой сердечный, совестливый и — такая грубость, жестокость! Ведь умение сочувствовать чужому горю дано не всяким героям Толстого, а только лучшим из них. Именно за это и полюбила Ростова княжна Марья. «Его добрые и честные глаза с выступившими на них слезами в то время, как она сама, заплакав, говорила с ним о своей потере, не выходили из ее воображения».

В княжне Марье и Николае просыпается любовь. Толстой показывает, что душевная жизнь людей, их личные радости и печали продолжают волновать их даже в самые тяжелые исторические моменты. Поглощенные своей любовью, Николай и княжна Марья не произносят патетических фраз об отечестве. Но именно такие княжны Марьи, не поддавшиеся уговорам французов и не сделавшие им удовольствия стать французскими подданными, такие Николаи Ростовы, без рассуждения выполнявшие повседневные фронтовые дела, стали, как частицы роевой жизни, орудием судьбы наполеоновской армии. Они, конечно, не сознавали этого, но, несмотря на это, а точнее — благодаря этому, они близки кутузовскому началу, определяющему основную историко-философскую мысль романа.

— Как отнесся Кутузов к проекту Денисова? — «Все, что говорил Денисов, было дельно и умно», но «очевидно было, что Кутузов презирал ум и знание и даже патриотическое чувство, которое выказывал Денисов, но презирал не умом, не чувством, не знанием... а он презирал их чем-то другим». Это другое был опыт жизни, который научил его верить только в «терпение и время». Убеждение в неотвратимости судьбы, решения которой нужно терпеливо ждать, определяет все поведение Кутузова. Если же он делает что-то иное, то только для того, чтобы не конфликтовать с окружающими. — Как отвечает он на вопрос князя Андрея, будет ли сражение? — «Должно будет, коль все этого захотят, нечего делать...». Доклад дежурного генерала он слушал «только оттого, что у него были уши, которые... не могли не слышать», и «потому, что надо прослушать, как надо прослушать поющийся молебен». Он подчиняется не только необходимости, которую диктует судьба, но и необходимости, выдуманной людьми: нужно подписывать какие-то бумаги, выслушивать доклады, участвовать в молебнах, и он все это делает, хотя сам живет в ином мире. — Что же это за внутренний мир Кутузова, какова его вера? — У Кутузова «вместо ума (группирующего события и делающего выводы) одна способность спокойного созерцания хода событий»; уже своим видом он вселяет в людей спокойствие, уверенность в том, «что все будет так, как должно быть». — Но как должно быть? Верил ли Кутузов в благоприятный для России исход войны? — Да. У Кутузова был своего рода оптимистический фатализм. Он твердо верил в победу России и говорил князю Андрею, что французы, как в прежнюю кампанию турки, будут лошадиное мясо есть. — Как эта кутузовская уверенность повлияла на князя Андрея? — Князь Андрей после свидания с Кутузовым «вернулся к своему полку успокоенный насчет общего хода дел и насчет того, кому оно вверено было». — Толстой не отрицает роли личности вообще. Он отрицает преобразующие возможности исторического деятеля. Толстой утверждает, что военный или политический руководитель может принести пользу, если, почувствовав (а не поняв, ибо понять невозможно), как развиваются события, постарается внушить свою веру в благоприятный их исход массам. Вспомним, какое влияние на солдат и офицеров имело пребывание на поле боя Багратиона во время Шенграбенского сражения: «Начальники, с расстроенными лицами подъезжавшие к князю Багратиону, становились спокойнее, солдаты и офицеры весело приветствовали его и становились оживленнее в его присутствии и, видимо, щеголяли перед ним своею храбростью». Мы это называем руководством моральным состоянием войск.

— Толстой не отрицает сознательного воздействия Кутузова на дух армии. Что и как сказал Кутузов при первой встрече с солдатами в Царевом Займище? — «И с такими молодцами все отступать и отступать!» При этом «лицо его вдруг приняло тонкое выражение; он вздернул плечами с жестом недоумения». Сказав это, Кутузов не собирался немедленно остановить отступление. Он хотел выразить свою веру в силу русской армии, хотел, чтобы его убеждение стало достоянием всех. Отсюда это «тонкое выражение»: слова сказаны с расчетом, что они станут известны всей армии. — Откуда же эта сила веры и прозрения Кутузова? — От его связи с национальным духом. «А главное, — думал князь Андрей, — почему веришь ему, это то, что он русский... На этом же чувстве, которое более или менее смутно испытывали все, и основано было то единомыслие и общее одобрение, которое сопутствовало народному, противному придворным соображениям, избранию Кутузова в главнокомандующие». — Как относится Кутузов к запрещениям сжигать дома и хлеб? — Он велит отправлять подобные приказы в печку. Он, как и Ферапонтов, как и князь Андрей, проникнут духом, которого не может понять Берг. Кутузов родствен всему народу; не случайно так часто повторяется слово «отец» в применении к Кутузову. Придворные круги из понятия «народ» Толстым исключаются.

— Как реагирует Кутузов на сообщение князя Андрея о смерти старика Болконского? — «Он обнял князя Андрея, прижал его к своей жирной груди и долго не отпускал от себя. Когда он отпустил его, князь Андрей увидал, что расплывшиеся губы Кутузова дрожали и на глазах были слезы». Позже он сказал князю Андрею: «Помни, что... я тебе не светлейший, не князь и не главнокомандующий, а я тебе отец». Ему хотелось бы сбросить с себя тяжесть чинов, званий, а быть просто отцом для всех. Это выражается и в его внешнем облике. — Каким увидел князь Андрей Кутузова? — Кутузов, «тяжело расплываясь и раскачиваясь, сидел на своей бодрой лошадке». Слезая с лошади, «он вынул левую ногу из стремени, повалившись всем телом, и, поморщившись от усилия, с трудом занес ее на седло, облокотился коленкой, крякнул и спустился на руки к казакам и адъютантам, поддерживавшим его». Ничего от гарцующего на коне героя-полководца. Время руководства тяжело Кутузову. Наполеон тоже толст, но его тучность — «это тучность разъевшегося... коня». Медики, вероятно, нашли бы одинаковую причину полноты двух полководцев. Художнику же каждая деталь видится функционально. С животными, со зверями он сравнивает Наполеона, Анатоля Курагина, людей придворного мира. Облик Кутузова вызывает мысль о старом усталом отце. Толстовский Кутузов — предельное выражение веры в добрую к России судьбу. Громкие слова о патриотизме не нужны —нужно уметь отдаться потоку времени, и оно приведет к цели.

Выпячивание патриотизма, дешевые способы его возбуждения, по мнению Толстого, — пошлость. — Кто является воплощением такого рода пошлости? — Растопчин. Растопчинские афиши должны возбудить патриотизм не у народа, а у толпы. «Патриотизм»» толпы темен и жесток. Описание экзекуции над поваром-французом призвано показать, к чему ведет «патриотизм» толпы, «патриотизм», вызывающий разъединение людей, потерю человечности.

Любимые толстовские герои в войне с Наполеоном хотят найти что-то великое, что должно открыть им правду. — С каким чувством едет Пьер в армию? — «Он испытывал теперь приятное чувство сознания того, что все то, что составляет счастье людей, удобства жизни, богатство, даже самая жизнь, есть вздор, который приятно откинуть в сравнений с чем-то...» Пьер еще не знает этого чего-то. Но он знает, что на пути к нему надо отказаться от того вздора, который составляет счастье обывателей. «Его не занимало то, для чего он хочет жертвовать, но самое жертвование составляло для него новое радостное чувство». Кутузов, Пьер, князь Андрей, другие любимые герои Толстого стоят на пороге великих откровений. К ним ведет их война, Бородино...

Толстой называл лермонтовское «Бородино» зерном своего романа. В этом стихотворении он видел выражение народного духа, народного взгляда на ход Отечественной войны. «Досадно было, боя ждали...» Толстой убежден, что до Бородина больших сражений именно потому и не было, что «требованье народного сражения еще недостаточно сильно высказалось». Это требование достигло к 25 августа такой остроты, что сражение неизбежно должно было состояться. — Хотели ли начальники обоих войск сражения при Бородине? — Толстой напоминает, что историки описывают Бородинское сражение как заранее подготовленное. Сам же он утверждает, что, «давая и принимая Бородинское сражение, Кутузов и Наполеон поступили непроизвольно». Бородинское сражение, по мнению Толстого, приближало и Наполеона, и Кутузова к тому, чего они должны были больше всего бояться: Наполеона — к потере вдали от Франции огромной части армии, Кутузова — к потере Москвы. И все же они дали это сражение. Они, рабы истории, невластны были выбирать — давать или не давать сражение: судьба привела их к этому сражению. Утверждение же гениальности полководцев, будто бы удачно выбравших место для сражения и гениально руководивших этим сражением, «умаляет славу русского войска и народа». Останавливают внимание два любопытных момента из главки XIX, в которой Толстой рассуждает о Бородине. Во-первых, действия Наполеона и Кутузова при Бородине оцениваются Толстым одинаково иронично. Несмотря на бессмысленность этого сражения, «умный и опытный Кутузов принял сражение. Наполеон же, гениальный полководец, как его называют, дал сражение...» И ниже: «Давая и принимая Бородинское сражение, Кутузов и Наполеон поступили... бессмысленно». Эти полководцы «из всех непроизвольных орудий мировых событий были самыми рабскими и непроизвольными деятелями». Всюду в романе Толстой прокладывает глубокую борозду между Кутузовым и Наполеоном. В этой же главке они оказываются по одну сторону этой борозды.

Во-вторых, утверждая, что Бородинское сражение произошло на неудобных для русских позициях, Толстой, следовательно, косвенно признает, что позиции бывают менее или более удобными. «Русские не отыскивали лучшей позиции, а напротив, в отступлении своем прошли много позиций, которые были лучше Бородинской».

Итак, не Кутузов и Наполеон определили время и место сражения. Оно произошло непроизвольно, стихийно. Что касается положения русских войск, то оно было при Бородине столь тяжелым, что не только «немыслимо было драться десять часов и сделать сражение нерешительным, но немыслимо было удержать в продолжение 3-х часов армию от совершенного разгрома или бегства». Мы не будем спорить с Толстым относительно положения русской армии к началу Бородинского сражения, предоставим это историкам. Бородинское сражение в романе «Война и мир» — эпизод в движении авторской мысли.

Почему же, будучи в таких тяжелых внешних условиях, русские не потерпели поражения? За рассуждениями следуют картины. Толстой-художник приходит на помощь Толстому-философу.

— В восприятии какого героя показано нам Бородинское сражение? — Толстой избрал для этой роли Пьера. Он — штатский, а потому менее привязан к определенному месту боя. Это — внешняя причина. Но есть и более глубокие, внутренние причины. Пьеру должна раскрыться великая и простая правда. К этой правде он идет с начала романа. Он чувствует, что война приблизит его к ней. К этой правде ведет Толстой с помощью Пьера читателя. Последуем за Пьером. Постараемся проникнуться его настроениями и мыслями.

Первое чувство — чувство недоумения. — Что казалось Пьеру странным? — «Кавалеристы идут на сраженье и встречают раненых, и ни на минуту не задумываются над тем, что их ждет, а идут мимо и подмигивают раненым. А из этих всех 20 тысяч обречены на смерть...» Жизнь и здоровая радость встречает смерть и муки и не желает думать о том, что все преходяще. Это закон природы. Пьер ждет, что здоровые веселые люди, идя в бой, будут думать о смерти. Но жизненная сила более могуча, чем сила смерти. Телеги с ранеными тянутся по долине. «Из-за откоса горы солнце не доставало в углубление дороги, тут было холодно, сыро; над головой Пьера было яркое августовское утро, и весело разносился трезвон». Солнце жизни не всемогуще, оно не может осветить все тайники земного бытия, но и смерть не может уничтожить ни яркого утра, ни бодрого, торжественного звона. Пьера охватывает чувство торжественности.

 — Что сказал Пьеру солдат, стоявший за телегой? — «Всем народом навалиться хотят, одно слово — Москва». Пьеру эти слова показались неясными по смыслу, но он понял все то, что хотел сказать солдат. Не в словах дело... Толстой нагнетает краски, долженствующие ярче выявить торжественность приближающегося события. — Когда Пьер еще яснее понял слова солдата о том, что «всем народом навалиться хотят»? — Когда он увидел мужиков, работающих на будущем поле сражения. «Вид этих работающих на поле сражения бородатых мужиков с их странными неуклюжими сапогами, с их потными шеями и кое у кого расстегнутыми косыми воротами рубах, из-под которых виднелись загорелые кости ключиц, подействовал на Пьера сильнее всего того, что он видел и слышал до сих пор о торжественности и значительности настоящей минуты».

Пьера все время сопровождает солнце. То оно «стояло несколько влево и сзади Пьера и ярко освещало, сквозь чистый, редкий воздух, огромную панораму». Потом, во время молебна, «жаркие лучи солнца били отвесно сверху». И перед самым сражением «косые лучи яркого солнца, поднимавшегося сзади левее Пьера, кидали... в чистом утреннем воздухе пронизывающий с золотым и розовым оттенком свет и темные, длинные тени». Отблески этого солнца загораются, как кажется Пьеру, на лицах мужиков и солдат. — Что привлекало внимание Пьера во время молебна? — «...Все внимание его было поглощено серьезным выражением лиц в этой толпе солдат и ополченцев...» На этих лицах «вспыхивало опять то же выражение сознания торжественности наступающей минуты...» — Чувствовали ли штабные «торжественность наступающей минуты»? Почему им казалась эта минута торжественной? — Борис Друбецкой, состоящий «при Бенигсене», чувствовал, что настала решительная минута, которая «должна была или уничтожить Кутузова и передать власть Бенигсену, или, ежели бы даже Кутузов выиграл сражение, дать почувствовать, что все сделано Бенигсеном. Во всяком случае, за завтрашний день должны были быть розданы большие награды и выдвинуты вперед новые люди. — В чем видел Пьер причину возбуждения у штабных? — «...Пьеру казалось, что причина возбуждения, выражавшегося на некоторых из этих лиц, лежала больше в вопросах личного успеха, и у него не выходило из головы то другое выражение возбуждения, которое он видел на других лицах и которое говорило о вопросах не личных, а общих...» Бородино завершает размежевание. Контраст приобретает зловещий характер. Светское дворянство в торжественнейшую для нации минуту оказывается окончательно оторванным от народа; надеваются новые маски, но они скрывают прежние физиономии.

— Какую маску натянул на себя Борис? — Маску патриота. Он «воздает раболепно уважение Кутузову». — Но в чьем штабе он служит? — Он рассказывает Пьеру: «Я ведь при нем состою»; при нем — это при Бенигсене. Но на всякий случай Друбецкой хочет заручиться поддержкой Кутузова. С этой целью он эксплуатирует патриотическое чувство, которое, как ему кажется, должно привлечь к нему симпатии старика. Он говорит патриотические фразы «с самым естественным видом», но «очевидно для того, чтобы быть услышанным светлейшим». Неестественность Бориса стала его сущностью, стала для него естественной настолько, что даже мудрый Кутузов принял патриотизм Бориса за чистую монету.

Приближается минута, когда должна окончательно выявиться сущность каждого человека, определиться цена его жизни. Для светских трутней это одна из минут, которую надо использовать для продвижения по ступенькам карьеры.

— А что думал о предстоящем сражении князь Андрей? — «Он знал, что завтрашнее сражение должно было быть самое страшное изо всех тех, в которых он участвовал...» — Как повлияла эта мысль на представления князя Андрея о жизни? — «Вся жизнь представилась ему волшебным фонарем, в который он долго смотрел сквозь стекло и при искусственном освещении». Итак, впервые в жизни, в предчувствии смерти, князь Андрей увидал жизнь «без стекла, при ярком дневном свете». Но никогда еще мысли и слова Андрея не были столь запутанными, противоречивыми, как теперь, когда ему кажется, что мысли его стали «простыми и ясными». В сознании его как ба два потока. С одной стороны, он думает о себе, о своей смерти, возможность которой чувствует. И тогда внешняя жизнь кажется ему лживой, обманчивой. Происходит окончательная переоценка ценностей. Он видит картину своей жизни и обнаруживает, что его окружали «грубо намалеванные фигуры, которые представлялись чем-то прекрасным и таинственным...» Четыре картины, раньше дорогие ему, теперь оказываются «бледными и грубыми»: «слава, общественное благо, любовь к женщине, самое отечество». Эти четыре картины — этапы его исканий: Аустерлиц, Сперанский, Наташа Ростова, вторжение врага в Россию. Все это оказывается в его сознании ничтожным по сравнению с простым и страшным фактом: «...Завтра меня убьют... и придут французы, возьмут меня за ноги и за голову и швырнут в яму, чтоб я не вонял им под носом, и сложатся новые условия жизни, которые будут также привычны для других, и я не буду знать про них, и меня не будет». Жизнь была ценна лишь в той степени, в какой она отразилась во мне. Не будет меня — сразу становится бессмысленным все, чем я жил и чем вообще живут люди: «слава, общественное благо, любовь к женщине, самое отечество». И другой ряд мыслей — совсем в иной плоскости: мысли о родине, о любви, о несправедливости этого мира, до которого, если следовать первому потоку мысли, ему нет никакого дела.

— Так ли князь Андрей равнодушен к отечеству, как хочет себе доказать? Вспомним, как он говорил Пьеру о продвижении французов в глубь России. — «Князь Андрей, думавший, что ему было все равно, возьмут или не возьмут Москву так, как взяли Смоленск, внезапно остановился в своей речи от неожиданной судороги, схватившей его за горло... Глаза его лихорадочно блестели, и губа дрожала, когда он опять стал говорить». Это никак не свидетельствует о его равнодушии к отечеству. А еще раньше, когда он говорил о том, что Барклай должен был принять сражение под Смоленском, князь Андрей закричал «как бы вырвавшимся тонким голосом»: «...Он не мог понять, что мы в первый раз дрались там за русскую землю...» Пьер обнаруживает в Андрее «скрытую теплоту патриотизма», именно скрытую, потому что иной, эгоистический поток мыслей и чувствований скрывает эту теплоту, а она прорывается в интонациях голоса князя Андрея, в блеске его глаз, в судороге, «схватившей его за горло».

Двумя потоками проходит через сознание князя Андрея и мысль о любви к женщине. С одной стороны, это — одна из «грубо намалеванных картин». «Как же! я верил в какую-то идеальную любовь... А все это гораздо проще... Все это ужасно просто, гадко!» Но вот он вспоминает вечер в Петербурге, когда Наташа рассказывала ему, как она заблудилась в лесу. «Князь Андрей улыбнулся теперь тою же радостною улыбкой, которою он улыбался тогда, глядя ей в глаза». И здесь два потока в сознании. Один — эгоистический (она оказалась не моей), отрывающий князя Андрея от жизни, от людей, другой — сближающий его с людьми: «Я понимал ее, — думал князь Андрей. — Не только понимал, но эту-то душевную силу, эту искренность, эту открытость душевную, эту-то душу ее... я и любил в ней...» Этот поток мыслей прерывается: «И вдруг он вспомнил о том, чем кончилась его любовь...» — и, «как будто кто-нибудь обжег его, вскочил и стал опять ходить перед сараем».

Наконец — мысли об общественном благе, о социальном устройстве. Сначала Андрей не хочет говорить о чем-либо с Пьером. Не хочет потому, в частности, что считает (одной стороной своего сознания): ничто, кроме жизни и смерти, его не касается. Но затем второй поток мыслей прорывается. «В противность своей прежней сдержанной молчаливости, князь Андрей казался теперь взволнованным. Он видимо не мог удержаться от высказывания тех мыслей, которые неожиданно приходили ему». Неожиданно для него, но не для читателя. К этим выводам привел его тяжкий жизненный опыт. — Что же теперь думает князь Андрей о царях, о полководцах, о священнослужителях? — «Все цари, кроме китайского, носят военный мундир, и тому, кто больше убил народа, дают большую награду... А потом будут служить благодарственные молебны за то, что побили много людей (которых число еще прибавляют), и провозглашают победу, полагая, что чем больше побито людей, тем больше заслуга». Жестокость и лживость царя, полководцев, священников... — это мысли, легшие в основу поздней философии Толстого. Князь Андрей пришел к отрицанию церкви.

Андрей потерял веру во все, что в свое время ему казалось самым важным в жизни: в славу, в любовь, в общественное благо, в самое отечество. По мысли Толстого, это логический итог развития каждого честного человека, прошедшего через службу в государственном аппарате самодержавной России, в царской армии, познавшего истинную цену светского общества. Князь Андрей приходит к смерти после этого путешествия по кругам земного ада.

— Во что же верит князь Андрей? Каковы его соображения об исходе завтрашнего сражения? — Он считает, что сражение это будет выиграно. Успех его не зависит, по мнению князя Андрея, «ни от позиции, ни от вооружения, ни даже от числа», а зависит «от того чувства, которое есть во мне, в нем, — он указал на Тимохина, — в каждом солдате». В это могучее нравственное чувство, объединяющее людей, которые испытывают одно горе, верит князь Андрей. Он ненавидит все, что ведет людей к разъединению, к войнам, — он поверил в силу единения людей перед лицом опасности. Кто больше сознает необходимость победить, тот побеждает: «Сражение выигрывает тот, кто твердо решил его выиграть... что бы там ни было, что бы ни путали там вверху, мы выиграем сражение завтра».

— Что думает князь Андрей о Кутузове и Барклае де Толли? — Он считает, что Барклай де Толли был бы честным министром в мирное время, но что он бесполезен и даже вреден в часы опасности для России, ибо теперь рассуждения никому не нужны, — пришла минута, когда только нравственные, душевные силы необходимы. Весь роман Толстой строит на отрицании холодной рассудочности. И вот теперь, когда течение романа пришло к Отечественной войне, к Бородину, устами своего героя он заявляет: «...Эти господа немцы завтра не выиграют сражения, а только нагадят, сколько их сил будет, потому что в его немецкой голове только рассуждения, не стоящие выеденного яйца, а в сердце нет того, что одно и только нужно на завтра...» У Кутузова есть именно это чувство. За здоровым человеком может ухаживать лакей, а когда пришла смертельная болезнь, больному нужен родной человек. «Пока Россия была здорова, ей мог служить чужой, и был прекрасный министр, но как только она в опасности, нужен свой, родной человек». Этот родной человек — Кутузов.

Противопоставление кутузовского, народного начала эгоистическому, корыстно-рассудочному, как мы говорили, определяет композицию романа. Уже ясно, кто из героев с Кутузовым, кто — против. С Кутузовым — князь Андрей, Ферапонтов, Тимохин, Денисов, солдаты. Против Кутузова — Бенигсен, Александр, Борис Друбецкой, Берг. Те, кто с Кутузовым, поглощены общим, те, кто против него, разъединены, думают только о личном. — Война тяжела для Кутузова, она ненавистна и для князя Андрея, Что говорит о войне Андрей? — Война — это «самое гадкое дело в жизни, и надо понимать это, и не играть в войну. Надо принимать строго и серьезно эту страшную необходимость». Князь Андрей не говорит о справедливых и несправедливых войнах. Война — вообще преступление. «Цель войны — убийство, орудия воины — шпионство, измена и поощрение ее, разорение жителей, ограбление их или воровство для продовольствия армии; обман и ложь, называемые военными хитростями...» Но иногда к этому преступлению человек принуждается судьбой, и этот человек должен сознавать, что он не в игрушки играет, а совершает преступление, убийство. В рассуждениях князя Андрея явная неувязка. С одной стороны, он считает преступниками и защищающихся, и обороняющихся; с другой стороны, он оправдывает обороняющихся тем, что они принуждены участвовать в войне. Возникающий в мировоззрении Толстого пацифизм пришел в столкновение с материалом: война 1812 года — не очень благодарный материал для доказательства истины пацифизма. Во всяком случае, Толстому отвратительны те люди, для которых война — это приятное занятие, нечто вроде кровавой игры.

В эпизодах Бородинского сражения до конца раскрывается образ Наполеона. — Что и как отвечает Наполеон на сообщение о том, что русские не сдаются в плен? — «Они заставляют истреблять себя. Тем хуже для русской армии». Это он говорит между прочим, «подставляя свои жирные плечи» камердинеру, который растирает его. Равнодушие к гибели, которую он несет людям, врагам, — выражение бонапартовского эгоцентризма. Наполеон уверен, что все, что исходит от него, величественно и справедливо. — Какая обстановка царит при дворе Наполеона? — Здесь как будто разыгрывается хорошо отрепетированный спектакль. Позы, походка придворных и самого Наполеона, манера их речи — все театрально. «Де Боссе, низко поклонился тем придворным французским поклоном, которым умели кланяться только старые слуги Бурбонов...»; «Адъютант плывущим шагом подошел с золотой табакеркой»; увидев портрет сына, Наполеон «грациозным жестом руки» указал на него; подойдя к портрету, он «сделал вид задумчивой нежности». Ему свойственно умение «изменять произвольно выражение лица». Ничего непосредственного, все показное, театральное. Даже естественное отцовское чувство выказывается, а потому становится неестественным. Неестественность Наполеона, как и других героев этого типа, — его наиболее естественная сущность.

— Верил ли Наполеон в свое всемогущество? — Да, он думал, что «все дело происходило по воле его». — Каково же мнение Толстого? — «Для людей, не допускающих того, чтобы... война с Россией началась по воле одного человека — Наполеона, рассуждение это представляется не только неверным, неразумным, но и противным всему существу человеческому». Еще и еще раз Толстой подчеркивает: «...ход мировых событий предопределен свыше, зависит от совпадения всех произволов людей, участвующих в этих событиях»; «влияние Наполеона на ход этих событий есть только внешнее и фиктивное». С тем чтобы доказать эту мысль, Толстой приводит наполеоновскую диспозицию Бородинского сражения и показывает, что ни один пункт ее не был выполнен. — Виноват ли, по мнению Толстого, Наполеон в том, что французы не победили? — Нет, «он не сделал ничего вредного для хода сражения»⁸⁷; «он не путал, не противоречил сам себе и не испугался и не убежал с поля сражения, а с своим большим тактом и опытом войны, спокойно и достойно исполнял свою роль кажущегося начальствованья». Наполеон исполнял роль, а не действовал. Он не мог действовать, хотя был уверен, что от его действий все зависит.

— Понимает ли Наполеон, в чем сила армии? — Нет. Он думает, что все дело решают полководцы. «Завтра мы будем иметь дело с Кутузовым!» — говорит он. Наполеон уверен, что не солдаты решат участь сражения, а его личное состязание в военной гениальности с Кутузовым. И он готовится к сражению как игрок. Князь Андрей говорил, что война — это не игра, а серьезное и страшное дело. «Шахматы поставлены, игра начнется завтра», — говорит Наполеон... — Интересно, что Толстой все время с кем-нибудь сравнивает Наполеона. С кем же? — То с игроком, то с актером, то с хирургом, засучивающим рукава перед операцией, то с откормленным конем. Кутузова Толстой ни с кем не сравнивает, разве только со стариком-отцом. Сущность Кутузова ясна без сопоставления; она настолько органично проявляется, что художнику достаточно говорить только об этом проявлении.

Интересно, что Толстой приводит диспозицию Наполеона и ни слова не говорит о распоряжениях Кутузова перед сражением, как будто этих распоряжений и не существовало. Важно не только то, что пишет Толстой, но и то, о чем он не пишет. Бородинское сражение, ход и результат его зависят не от распоряжений начальников, а потому нет смысла об этих распоряжениях писать. Если же упоминаются всякие планы, диспозиции, приказы командиров, то только для того, чтобы высмеять их, показать их бессмысленность. Разве можно что-то предсказать, что-то изменить в этом хаосе борющихся со смертью людей?

Итак, Бородинское сражение. Опять появляется образ тумана. Туман Аустерлица дублировал туманность представлений начальников о расположении войск противника и представлений солдат о целях войны. Туман Бородина усиливает торжественность, величественность происходящего. В то же время этот туман позволяет Толстому «подводным течением» провести мысль о случайности, непонятности, нелогичности движения войск, атак и контратак. «Над Колочею, в Бородине и по обеим сторонам его... стоял туман, который тает, расплывается и просвечивает при выходе яркого солнца, и волшебно окрашивает и очерчивает все виднеющееся сквозь него... По этому туману и дыму везде блестели молнии утреннего света... Сквозь туман этот виднелась белая церковь, кое-где зеленые ящики, пушки...»; «...Туман и дым тянулись по всему этому пространству».

Солнце и туман окрашивают картину Бородинского боя. — Прочитаем описание картины, открывшейся восхищенному взору Пьера. — ...Свет «с золотым и розовым оттенком», «дальние леса... точно высеченные из какого-то драгоценного желто-зеленого камня», «золотые поля и перелески», «солнце, брызнувшее из-за туч, и этот туман, пронзенный молниями выстрелов», — все это возбуждает в Пьере чувство, которое он заметил раньше и на лице князя Андрея, и на лицах солдат и ополченцев. Начало сражения рисуется Толстым торжественными красками. — Только ли Пьер охвачен сейчас этим чувством? — Нет, «на всех лицах светилась теперь та скрытая теплота... чувства, которое Пьер замечал вчера и которое он понял совершенно после своего разговора с князем Андреем». Это — самое начало сражения. Торжественность предстоящего дня разжигает теплоту патриотизма. Пьер рад, что испытываемое им испытывают все. Он вырван из своего одиночества, он чувствует себя частью общего. — Какое выражение лица у Пьера в первые часы Бородина? — Он все время улыбается. Это и улыбка застенчивости (он чувствует себя лишним на поле боя в своем штатском костюме), и улыбка радости. «С улыбкой, не сходившею с его лица, он оглядывался вокруг себя»; «с бессознательно-радостной улыбкой... смотрел на то, что делалось вокруг него». — Какое впечатление производил на окружающих Пьер? Как отнеслись к нему солдаты? — Сначала все раздражены, а потом тоже смотрят на него с улыбкой — «чувство недоброжелательного недоуменья к нему стало переходить в ласковое и шутливое участие». Сначала солдаты увидели в Пьере просто любопытствующего барина, и они неодобрительно покачивали головами, глядя на него. Но потом почувствовали в Пьере что-то внушающее им уважение. — Что удивляло солдат в Пьере? — Прежде всего его, как они думали, храбрость. Он «прохаживался по батарее под выстрелами так же спокойно, как по бульвару». — Как стали его называть солдаты? — «Наш барин», — так же как князя Андрея в его полку называли «наш князь». Андрей сознательно вошел в тот мир, который считал единственно честным, в мир, где можно быть полезным; Пьер чувствует свое родство с этим же миром, и люди этого мира считают его своим.

— Что особенное почувствовалось Пьеру на батарее Раевского? — «...Здесь чувствовалось одинаковое и общее всем, как бы семейное оживление». Улыбка Пьера, отражавшая его внутреннее напряжение, здесь была уместна: смех раздавался повсюду. «...Со всех сторон слышался веселый говор и шутки»; когда пролетела граната, солдаты «с хохотом» кричали: «Не сюда! К пехотным!»; «Разом, дружнее, по-бурлацки, — слышались веселые крики переменявших пушку»; над Пьером «смеялся краснорожий шутник». Этот смех и веселье выражали не легкомыслие перед лицом смерти, а нервное напряжение людей, радостно чувствовавших, что они сообща, по-семейному делают какое-то великое, полезное дело. С каждой минутой сражения все сильнее и сильнее разгорался в людях внутренний огонь. Пьер чувствовал, что и в его душе «точно так же» разгорается этот огонь.

Но как-то незаметно, на каком-то невидимом рубеже это торжественное чувство затухает, и на смену ему приходит ужас. — Какие два впечатления сильно повлияли на эту смену настроения Пьера? — Сначала — смерть молоденького офицера. «Вдруг что-то случилось: офицерик ахнул и свернувшись сел на землю, как на лету подстреленная птица». Затем — взрыв ящиков с зарядами: «Вдруг страшный толчок откинул его (Пьера. — Г. Ф.) назад, на землю. В то же мгновение блеск большого огня осветил его, и в то же мгновенье раздался оглушающий, зазвеневший в ушах гром, треск и свист». Если раньше внимание Пьера было сосредоточено на созерцании разгоравшегося внутреннего огня, то теперь этот оглушительный взрыв заставил его оглянуться вокруг себя. Война открывается ему, наконец, во всем ее ужасе. Склонный к резким сменам настроения, Пьер уже «не помнил себя от страха». Он бежит сначала на батарею, а потом, увидев, что она занята французами, — под гору. Как раньше он «не помнил себя от радости» созерцания в солдатах внутреннего огня, а потому спокойно разгуливал под выстрелами, так теперь он, «не помня себя от страха», старается уйти с этого страшного места. Раньше смех, хохот живых солдат ободрял Пьера, — теперь он бежит «под гору, спотыкаясь на убитых и раненых, которые, казалось ему, ловят его за ноги».

Толстой нагнетает атмосферу ужаса. «Молоденький офицерик сидел... в луже крови»; «краснорожий солдат все еще дергался, но его не убирали»; «...из того семейного кружка, который принял его к себе, он не нашел никого». Теперь ничто не оправдывает эту бойню. Того чувства, которое было раньше на лицах солдат, уже нельзя было заметить. Пьер теперь видит «изуродованные страданием лица». — Какая мысль приходит ему в голову? — «Нет, теперь они оставят это, теперь они ужаснутся того, что они сделали!» — Кто они? Французы, русские? Вернее всего, те и другие. Пацифистское настроение опять врывается в повествование. Толстой не может оправдать убийства даже патриотическим чувством... Рождается писатель-пацифист. Он пытается преодолеть сопротивление материала. Художественное мастерство помогает ему в этом — картины войны, нарисованные Толстым в этом месте эпопеи, возбуждают отвращение к войне и ужас перед ней. Эти убитые и раненые, которые, как кажется Пьеру, ловят его за ноги; и лужа крови, в которой сидит молоденький офицер; и страх быть схваченным в плен, когда Пьер судорожно сжимает шею француза и ему кажется, что голова француза оторвалась, — все это создает мрачную атмосферу убийств, не освещенных никакой идеей. Эти картины рисует художник, в котором уже живут мысли, позднее приведшие его к мировоззрению, ядром которого станет призыв «не убий!». Сейчас эти мысли сталкиваются с материалом эпопеи 1812 года, с логикой историка, изучавшего эту эпопею и пришедшего к выводу, что патриотизм — единственная сила, решившая дело победы над врагом. Но художественное зрение Толстого, направляемое складывающимся мировоззрением, наталкивается на характерные детали и отбирает их. Н. Виноградов в брошюре «Происхождение и смысл военных картин у Л. Толстого» очень верно замечает: «...реалистичность батальной техники Толстого, развенчивающая героизм войны, имеет отличительным внешним свойством умение мастерски фиксировать внимание читателя на каких-то магических, совершенно изумительных мелочах, с одной стороны, а с другой стороны, эта реалистичность обладает внутренним свойством, делающим эти мелочи не случайными: они все подобраны для совершенно определенной и отчетливой цели — …доказать пацифизм как вывод из «Войны и мира»⁸⁸. У Толстого в 60-е годы не была еще отчетливо сформулирована эта цель — «доказать пацифизм»; наоборот, он хотел «доказать патриотизм», но детали, т. е. основное в художественном образе, порой действительно оказываются подобранными так, что служат доказательству истины пацифизма. На войну Толстой смотрит как бы поочередно то с одной, то с другой стороны бинокля. Когда он смотрит в приближающие стекла и показывает крупным планом «мелочи», патриотическое содержание поступков героев исчезает. Толстой, а по его воле и читатель видят, как бессмысленно дерутся люди, не имеющие друг против друга никакого злого чувства (вспомним сцену пленения Николаем француза с «домашним лицом», сцену столкновения Пьера с французским офицером на батарее Раевского), видят, как совершаются убийства без всякой видимой причины. Когда же Толстой перевертывает бинокль и видит общий ход сражения, он говорит о патриотическом духе войска, о справедливости того дела, на которое поднялся весь народ. 

— Что удивляет и раздражает Наполеона с самого начала Бородинского сражения? — Требования подкреплений, раздающиеся со всех сторон. — Почему командиры требовали подкреплений? — «...Все говорили, что русские держатся на своих местах и производят адский огонь, от которого тает французское войско». — Что испытывает в этот момент Наполеон? — Опять идут сравнения: он испытывал «тяжелое чувство, подобное тому, которое испытывает всегда счастливый игрок... всегда выигрывавший и вдруг, именно тогда, когда он рассчитал все случайности игры, чувствующий, что чем более обдуман его ход, тем вернее он проиграет», или «страшное чувство, подобное чувству, испытываемому в сновидениях... когда человеку представляется наступающий на него злодей, и человек во сне размахнулся и ударил своего злодея с тем страшным усилием, которое... должно уничтожить его, и чувствует, что рука его... падает как тряпка». Стойкость русской армии показана в восприятии перепуганного Наполеона. Вот Наполеон смотрит на поле боя и видит: «Русские плотными рядами стояли позади Семеновского кургана, и их орудия не переставая гудели и дымили по их линии». А «известие о том, что русские атакуют левый фланг французской армии, возбудило в Наполеоне... ужас». Эти строчки писал, конечно, не художник-пацифист, а историк-патриот. Этот последний бросает вместе с Наполеоном общий взгляд на ход дела и видит, что благодаря стойкости русских войск французы не могут продвинуться ни на шаг. Наполеон чувствует необычность ситуации. — Как меняется его поведение, жесты, речь? — Уже ничего не остается от прежней театральности, помпезности. Вместо «грациозных» движений — «гневные жесты», вместо уверенности — нерешительность; грубая речь сменяет изящные законченные дефиниции. «Убирайтесь к...», — говорит он Боссе, тому самому, которого приглашал накануне в азиатскую столицу Москву. Появляется рассеянность, Наполеон не слышит, что ему говорят. «Что? Что вы говорите? — сказал Наполеон. — Да, велите подать мне лошадь». Художник, которому отвратительны такие качества человека, как самовлюбленность, уверенность в непогрешимости своих мыслей и поступков, со злорадным чувством показывает, как Наполеон, носитель всех этих свойств, получил щелчок по носу. — К какому выводу приходит Наполеон относительно исхода сражения? — «Он знал, что это было проигранное сражение...»

В главке XXXV Толстой переносит нас в ставку антипода Наполеона — Кутузова. Кутузов не только предводитель армии, сражающейся с армией Наполеона, он — и психологический антипод Наполеона. Впервые они встречаются чуть ли не лицом к лицу, хотя эти два начала, кутузовское и наполеоновское, сталкиваются на протяжении всего романа...

Любопытно, что оценка хода сражения у них одинакова. — Что утверждает Кутузов после сообщения о пленении Мюрата? — «Сраженье выиграно, и в пленении Мюрата нет ничего необыкновенного». Разумеется, отношение к этому событию у Наполеона и Кутузова различное. «Кутузов был доволен успехом дня сверх ожидания». — Кто лучше понимал ход дела, Кутузов или Барклай де Толли? — «Барклай де Толли, видя толпы отбегающих раненых и расстроенные зады армии, взвесив все обстоятельства дела, решил, что сражение проиграно...» В главе, предшествующей той, где возникает спор Кутузова с посланцем Барклая Вольцогеном, показано, как Наполеон пришел к выводу, что сражение им проиграно. И поэтому раздражение Кутузова против Вольцогена выглядит не просто как следствие несдержанности Кутузова, а как следствие возмущения человека мудрого вызывающей самоуверенностью человека малосведущего. «Как вы... как вы смеете!.. — делая угрожающие жесты трясущимися руками и захлебываясь, закричал он. — ...Как вы смеете, милостивый государь, говорить это мне⁸⁹. Вы ничего не знаете. Передайте от меня генералу Барклаю, что его сведения несправедливы и что настоящий ход сражения известен мне, главнокомандующему, лучше, чем ему».

Интересная психологическая деталь. Кутузов, который никогда не выпячивал свое «я», никогда не подчеркивал своего значения как главнокомандующего, в разговоре с ничтожеством становится высокомерным. В «Скучной истории» чеховский герой, ученый, с удивлением замечает: «Обыкновенно, когда я остаюсь сам с собой или бываю в обществе людей, которых люблю, я никогда не думаю о своих заслугах, а если начинаю думать, то они представляются мне такими ничтожными, как будто я стал ученым только вчера; в присутствии же таких людей, как Гнеккер (а у Толстого Вольцоген. — Г.Ф.), мои заслуги кажутся мне высочайшей горой, вершина которой исчезает в облаках, а у подножья шевелятся едва заметные для глаза гнеккеры».

— Откуда же эта уверенность Кутузова в том, что при Бородине будет одержана победа, на основании каких соображений Кутузов приказывает наступление на следующий день? — Толстой утверждает, что уверенность Кутузова, бодрые слова приказа — все это «вытекало не из хитрых соображений, а из чувства, которое лежало в душе главнокомандующего, так же, как и в душе каждого русского человека».

— Но действительно ли только чувство подсказывало Кутузову, куда клонится счастье победы? — Толстой говорит, что «в центре французы не подвинулись далее Бородина», что «с левого фланга кавалерия Уварова заставила бежать французов» и генерал Раевский приехал с донесением, что «войска твердо стоят на своих местах». Большинство донесений свидетельствует о победе. Но Толстому важно подчеркнуть, что Кутузова роднит с народом общее чувство «фаталистического оптимизма», безусловной, неаргументированной веры в неизбежность торжества русского духа.

— Действовал ли как-нибудь Кутузов на Бородине? — Да, он старался прежде всего поддержать этот дух армии. Толстой даже утверждает, что Кутузов «руководил ею», этой силой, называемой духом войска. — Как же он руководил этой силой? — Во-первых, Кутузов сменял командиров, требовавших подкрепления, и посылал на их место командиров, более уверенных в духе войск. (Наполеон же, считавший, что главное — военный талант руководителя, не сменял начальников, потерявших присутствие духа и требовавших подкрепления.) Во-вторых, Кутузов старался, чтобы его вера в победу стала достоянием войск. «...Из высших сфер армии услыхав подтверждение того, чему они хотели верить, измученные, колеблющиеся люди утешались и ободрялись».

Руководил ли Кутузов военными операциями? — Нет, Толстой считает, что старческий ум и долголетний опыт подсказывали ему, что «руководить сотнями тысяч людей, борющихся со смертью, нельзя одному человеку» и «что решают участь сраженья не распоряжения главнокомандующего, не место⁹⁰, на котором стоят войска, не количество пушек и убитых людей, а... неуловимая сила, называемая духом войска...»

Итак, ко второй половине первого дня сражения Кутузов пришел к выводу о победе русских войск, а Наполеон — к выводу о своем поражении. Но сражение продолжалось, теперь уже без всякого смысла. Оно превратилось, в изображений Толстого, в бессмысленную бойню. В этом отношении интересно описание положения, в котором находился полк князя Андрея.

За несколько дней до сражения князь Андрей, глядя на купающихся солдат, думал: «Пушечное мясо». Он оказался пророком. Толстой все время подчеркивает пассивность полка: полк буквально приведен на убой. «Полк был двинут вперед... на тот промежуток между Семеновским и курганною батареей, на котором в этот день были побиты тысячи людей и на который во втором часу дня был направлен усиленно-сосредоточенный огонь из нескольких сот неприятельских орудий»; «Не сходя с этого места и не выпустив ни одного снаряда, полк потерял здесь еще третью часть своих людей». Воодушевление, владевшее солдатами перед боем, подавлено ожиданием смерти. — На что были направлены все силы князя Андрея и людей его полка? — «Все силы его души точно так же, как и каждого солдата, были бессознательно направлены на то, чтоб удержаться только от созерцания ужаса того положения, в котором они были». — Приходят ли в голову князю Андрею те мысли, которые он высказывал накануне Пьеру? — Нет, «изо всей вчерашней работы мысли не оставалось ничего». — Как погиб князь Андрей? — Не в бою, а вот на этом поле, куда направил их полк чей-то бессмысленный приказ. Как ощутимо в Андрее чувство жизни, каким чувственным становится рисунок Толстого! Князь Андрей ходил по полю, «отшмурыгивал цветки полыни, растущие на меже, и растирал эти цветки в ладонях и принюхивался к душисто-горькому, крепкому запаху». Последние мысли князя Андрея: «Я не могу, я не хочу умереть, я люблю жизнь, люблю эту траву, землю, воздух...» Раненный в живот, он «рванулся в сторону», — это был порыв к жизни, порыв к тому, чего он раньше не понимал, к счастью простого наслаждения жизнью и любовью к ней.

Плеханов как-то заметил, что «Толстой сильнее всего испытывал чувство ужаса перед смертью именно тогда, когда больше всего наслаждался сознанием своего единства с природой»⁹¹. Все интересы настоящего сразу становятся князю Андрею безразличны. Он начинает, в последний раз в своей жизни, думать об общих вопросах бытия.

Вот у палатки, где оперируют раненых, какой-то унтер-офицер рассказывает о победах: «Мы его отседа как долбанули, так все побросал, самого короля забрали»; «Подойди только в тот самый раз лезервы, его б, братец ты мой, звания не осталось, потому верно тебе говорю...» В таком тоне говорят обычно несимпатичные Толстому герои. Солдаты в «Войне и мире», в «Севастопольских рассказах», в «Набеге» и «Рубке леса» никогда не говорят об общем ходе дела и тем более никогда в их речи нет этого тона официозного хвастовства. Но слова этого унтер-офицера привлекают внимание раненых: им хочется сознавать, что они не зря страдали. И князь Андрей, слушая его, «испытывал утешительное чувство». Телесно он еще в этом мире, и слухи о победе доставляют ему удовлетворение. Но духовно он уже безразличен ко всему, что здесь происходит. — Что он думает, слушая рассказ унтер-офицера? — «Но разве не все равно теперь... А что будет там и что такое было здесь? Отчего мне жалко было расставаться с жизнью? Что-то было в этой жизни, что я не понимал и не понимаю». К этим мыслям он уже был подготовлен. Безразличие к жестокой и бессмысленной войне («изо всей вчерашней работы мысли не оставалось ничего»), любовь к жизни (наслаждение «душисто-горьким, крепким запахом полыни») жили в нем еще за несколько минут до ранения. Сейчас все это предстало перед ним лишь более отчетливо. Толстой приводит своего героя к последнему пристанищу.

Всю жизнь князь Андрей искал свое место в обществе и всю жизнь убеждался, как лживо и ненужно все, что общество предлагало ему. Близость смерти окончательно раскрывает ему глаза на истину. — Какая мысль пронзила больное сознание князя Андрея, когда он увидел на соседнем операционном столе Анатоля? — «Сострадание, любовь к братьям, к любящим, любовь к ненавидящим нас, любовь к врагам, да, та любовь, которую проповедовал бог на земле, которой меня учила княжна Марья и которой я не понимал; вот отчего мне жалко было жизни, вот оно то, что еще оставалось мне, ежели бы я был жив. Но теперь уже поздно. Я знаю это!»

Весь путь князя Андрея вел его к этому выводу. Андрей, как и все положительные герои Толстого, осваивая мир разумом, не верит в силу разума. Анализирующая мысль все время приводит князя Андрея к отрицанию каких-то кусков жизни. Мир распадается. Остается только одно начало, которое может спасти этот мир и человека в нем: любовь всех ко всем. Разум не способен принять такую всеобъемлющую, иррациональную любовь. Он требует мести врагу личному («Мужчина не должен и не может забывать и прощать») и врагу отечества («Французы... враги мои, они преступники все по моим понятиям... надо их казнить»). Разум отказывается верить в того самого бога, который учит всеобщей любви (вспомним ироническое отношение князя Андрея к вере княжны Марьи). Когда мыслящий человек видит во всем зло, он озлобляется сам. Злобное чувство возникает в князе Андрее всякий раз, когда он разочаровывается в очередных идеалах: в светском обществе, в славе, в общественном благе, в любви к женщине. Но где-то в глубинах его существа всегда жила тоска по любви к людям. И теперь, когда смертельное ранение начало разрушать его тело, эта жажда любви охватывает все его существо. Разум всегда был у князя Андрея слугой чувства, всегда был готов логически оформить вновь возникшее чувство. И теперь князь Андрей формулирует эту завершающую весь его путь мысль: смысл жизни — во всеобъемлющей любви. Впервые разум не просто следует за чувством, но и отказывается от себя.

Н. А. Некрасов писал: «То сердце не научится любить, которое устало ненавидеть». Для Толстого эта формула уже теперь, в 60-е годы, неприемлема: любовь и ненависть не могут и не должны быть совмещены в одном сердце. В этом — одно из проявлений толстовской метафизической логики. Энгельс говорит: метафизик «мыслит сплошными неопосредствованными противоположностями; речь его состоит из: «да — да, нет — нет; что сверх того, то от лукавого». Для него вещь или существует, или не существует, и точно так же вещь не может быть самой собой и в то же время иной. Положительное и отрицательное абсолютно исключают друг друга...»⁹².

Весь путь Андрея Болконского — это путь перемежающегося взаимоотрицания ненависти и любви. Толстой, убежденный в бесплодности ненависти, заканчивает этот путь полным торжеством в нем любви и совершенным отказом от ненависти. Итог этот, по мысли Толстого, неизбежен для каждого человека, стремящегося к единению и тяготящегося разъединением. Князь Андрей плачет «любовными слезами над людьми, над собой, над их и своими заблуждениями». Мы уже говорили, что только лучшие герои Толстого имеют эту способность плакать из-за чужого горя. Белинский писал, что слезы о себе, оттого что тебе больно, — еще не признак глубины и силы переживания; гораздо больше человек тот, кто способен плакать о чужих страданиях. — Как выразились чувства Анатоля, когда он увидел свою отрезанную ногу? — «О! Ооооо! — зарыдал он как женщина». Впервые Толстой увидел слезы у человека из мира Курагиных. Но это слезы не о других, а о себе.

В раскрытии главной мысли романа — мысли о необходимости единения — изображению пути князя Андрея принадлежит важнейшая роль. Только в любви, исключающей всякую ненависть, — путь к этому единению. Таков смысл исканий князя Андрея.

Не случайно после раскрытия этих мыслей князя Андрея о любви как единственной правде жизни Толстой пишет главку о Наполеоне. Те начала бесчеловечности, жестокости, эгоизма, к отрицанию которых пришел Андрей к концу Бородинского сражения, окончательно раскрываются в Наполеоне. Преступление было столь велико и бессмысленно, что оно подействовало даже на этого человека.

— Каким показывает Толстой Наполеона в конце сражения? — «Желтый, опухлый, тяжелый, с мутными глазами, красным носом и охрипшим голосом, он сидел на складном стуле...» — Какие новые, необычные для него ощущения охватили Наполеона? — «Личное человеческое чувство на короткое мгновение взяло верх над тем искусственным призраком жизни, которому он служил так долго. Он на себя переносил те страдания и ту смерть, которую он видел на поле сражения». И действительно, это человеческое чувство лишь на короткое мгновение охватило его. — Какие приказания он отдает, услышав, что огонь французских пушек «рядами вырывает русских, а они стоят»? — Он приказывает: «Им еще хочется, так задайте же им».

Момент пробуждения человечности подчеркивает душевную пустоту Наполеона. Князь Василий в начале романа тоже перенес «на себя... ту смерть», которую он видел, и «личное человеческое чувство» тоже «на короткое мгновение взяло верх над тем искусственным призраком жизни, которому он служил». Эти короткие мгновения, как вспышки, освещают то лучшее, человеческое, что есть, по мысли Толстого, в каждом человеке (умение на себе ощутить боль и страдания других) и что подавлено в Наполеоне, князе Василии и им подобных искусственными призраками, которым они служат. В «Воскресении» Толстой скажет: «Каждый человек носит в себе зачатки всех свойств людских, и иногда проявляет одни, иногда другие, и бывает часто непохож на себя, оставаясь одним самим собой»⁹³. Одно лишь мгновение Наполеон «непохож на себя». «Коренные основы его существования» лишают его возможности понять то, что раскрылось раненому князю Андрею. — Чего, по мысли Толстого, Наполеон никогда не мог понять? — «...До конца жизни своей не мог понимать он ни добра, ни красоты, ни истины...» В главках XXXVII (мысли Андрея) и XXXVIII (характер Наполеона) сопоставляются две истины — истина любви и жалости к людям и «истина» эгоистического равнодушия к людским страданиям.

Бородинское сражение — и объект наблюдений князя Андрея и Наполеона, и орудие воздействия на их психику. Бородинская битва вскрыла лучшее, что было в князе Андрее, и худшее, что было в Наполеоне.

— Какая же армия победила в Бородинском сражении? — Внешнее впечатление, как показывает Толстой, таково, что никто не победил. Но все же Толстой признает победу за русскими. «Не та победа, которая определяется... тем пространством, на котором стояли и стоят войска, а победа нравственная, та, которая убеждает противника в нравственном превосходстве своего врага и в своем бессилии...» — Какое значение придает Толстой Бородинскому сражению? — Он считает, что следствием его было «бегство Наполеона из Москвы... погибель 500-тысячного нашествия и погибель наполеоновской Франции, на которую в I первый раз под Бородином была наложена рука сильнейшего духом противника». День Бородина, по мысли Толстого, — день торжества русского духа. Эту мысль Толстой — историк и философ — проводит во всех главах, где говорит о Бородинском сражении. Но вторая мысль, которая вырастает из художественного описания сражения, — это столь же дорогая Толстому мысль о жестокости, бесчеловечности — войн, о том, что Войны возможны только из-за «помрачения» человеческого разума. Просветленному же разуму, по мнению Толстого, становится ясна правда; эта правда — в любви ко всем людям, в любви даже к врагам.

Часть третья

Мы уже говорили, что Толстой стремится в «Войне и мире» не просто художественно воссоздать действительность Отечественной войны, но и объяснить причины и ход ее. Может быть, это последнее было для него и более важным. Поэтому-то, приступая к повествованию о каждом новом повороте в течении войны 1812 года, он даже иногда повторяется, напоминает то, о чем говорил раньше.

В начале третьей части Толстой снова вступает в спор с историками, утверждавшими, что ход истории зависит от воли великих людей. Все новыми и новыми сравнениями, как бы не доверяя выразительности уже приводившихся, он убеждает, что судьба человечества не зависит от желаний так называемого великого человека. В начале третьей части он приводит сразу три сравнения, долженствующие доказать, что появление «всякий раз, когда были завоевания», завоевателей еще не означает, что эти завоеватели — причина завоеваний. — Какие это сравнения? — «Всякий раз, когда я, глядя на свои часы, вижу, что стрелка подошла к 10, я слышу, что в соседней церкви начинается благовест», но это не значит, что причина движения колоколов — положение стрелки часов. Раздался свисток, колеса завертелись — и паровоз поехал, но «из этого я не имею права заключить, что свист и движение колес суть причины движения паровоза». Развертывается почка дуба — в это время дует холодный ветер, «...я не могу согласиться.., что причина холодного ветра есть развертывание почки дуба». — В чем, по мнению Толстого, главная ошибка историков, от которой они должны избавиться? — «Для изучения законов истории мы должны изменить совершенно предмет наблюдения, оставить в покое царей, министров, генералов, а изучать однородные, бесконечно малые элементы, которые руководят массами». Ошибка историков в том, что они изучали действия так называемых великих людей, считая, что именно благодаря этим действиям происходит движение масс. А изучать надо иные элементы, воздействующие на волю масс. Толстой признает, что историку это было бы труднее, чем изучение действий великих людей. Но «очевидно, что на этом пути только лежит возможность уловления исторических законов». Сам Толстой, изображая Кутузова, Наполеона, Александра, почти нигде не показывает их в сфере государственной деятельности. Он сосредоточивает свое внимание на тех психических свойствах, которые воспитываются в человеке его мнимой ролью руководителя масс. В сущности же не он, не этот гениальный человек, руководит событиями, а события руководят им, считает Толстой.

— Хотел ли, например, Кутузов оставить Москву? — Нет, не хотел. Когда Ермолов сказал ему, что драться за Москву невозможно, Кутузов ответил: «Ты нездоров, голубчик. Подумай, что ты говоришь». Но Москва была оставлена вследствие стечения массы обстоятельств, о части из которых говорит Толстой, обстоятельств, вынудивших Кутузова отдать приказ об оставлении Москвы. Стечение этих обстоятельств создало, по мысли Толстого, силу инерции: французская армия катится на Москву, русская армия откатывается. Появляется новое сравнение французской армии. — С кем сравнивает ее Толстой? В чем смысл этого сравнения? — Со «смертельно раненным зверем». Сравнение это функционально многозначно. Армия нападающая — носительница хищных начал. Обороняющаяся — люди, вынужденные защищать свою жизнь от зверя. Вместе с тем сравнение со зверем, с животным у Толстого встречается тогда, когда он говорит о людях, чуждых тем началам единения, во имя утверждения которых и написан роман. В войне и во французской армии как носительнице ее Толстой видит крайнее выражение зверства. А раз армия захватчиков — зверь, в борьбе с ней не могут соблюдаться какие-то рыцарские правила: зверя надо убивать. «Убить злую собаку даже очень хорошо», — говорил как-то Пьеру князь Андрей (имелся в виду хищный человек — Долохов). Все это — свидетельство того, что непротивленческие взгляды Толстого еще не настолько выкристаллизовались, чтобы он мог последовательно их проводить, как это будет позже, когда Толстой скажет, что нельзя лишить жизни даже бешеную собаку⁹⁴. Теперь же, в 60-е годы, называя французскую армию хищным зверем, он оправдывает тех, кто борется с этим зверем.

Эпитет «смертельно раненный» говорит о безнадежности положения захватчиков и о том, что после Бородина они стали особенно опасными, как особенно опасен раненый хищный зверь, а потому лучше не вступать с ним в борьбу и дать ему возможность умереть естественной смертью.

Но все же были командиры, которые хотели защищать Москву и выдвигали разные проекты. — Какой вывод сделал Кутузов, выслушав все эти .предложения? — «...Кутузов видел одно: защищать Москву не было никакой физической возможности»⁹⁵. Толстой доказывает неизбежность любого исторического события: каждое из них подготовлено таким бесчисленным количеством обстоятельств, что невозможно парализовать их действие. — Какой вопрос больше всего волнует Кутузова? — «Когда это решилось? Неужели вчера, когда я послал к Платову приказ отступить, или третьего дня вечером, когда я задремал и приказал Бенигсену распорядиться? Или еще прежде?... но когда, когда же решилось это страшное дело? Москва должна быть оставлена. Войска должны отступить, и надо отдать это приказание». Кутузов хочет найти тот момент, который предрешил это страшное событие — оставление Москвы. Толстой же считает, что в «каждый день, и час, и минуту отступления» решалось это дело. Каждый момент, в который действуют тысячи свободных человеческих воль, — необратим. Так возникает неизбежность.

Толстой рисует картину совета в Филях. Интересно, что более трех четвертей главки IV, где речь идет об этом совете, Толстой посвящает не описанию самого совещания, а генералам, ожидающим задержавшегося Бенигсена, девочке Малаше и ее наблюдениям, переживаниям Кутузова. Совет не имел смысла, так как Кутузов уже решил, что Москва должна быть оставлена. Да и вообще Толстой, как известно, считал всякие военные совещания, разрабатывавшие планы, бессмысленными.

— В чем же было значение спора на совете, если каждому было ясно, что сражение под Москвой дать немыслимо? — «Ежели Бенигсен настаивал на защите этой позиции и другие еще обсуждали ее, то вопрос этот уже не имел значения сам по себе, а имел значение только как предлог для спора и интриги». Толстой развивает тему трутней. Трагедия русского народа, оставление Москвы, — для них еще один предлог для интриги. — В чем была цель Бенигсена? — «...В случае неудачи защиты — свалить вину на Кутузова, доведшего войска без сражения до Воробьевых гор, а в случае успеха — себе приписать его...» — Как Бенигсен ставит вопрос на совете? — «Оставить ли без боя священную и древнюю столицу России, или защищать ее?» — Как реагировал Кутузов на постановку вопроса в такой форме? — «...В тишине слышалось сердитое кряхтенье и покашливанье Кутузова». «Священную древнюю столицу России!⁹⁶ — вдруг заговорил он, сердитым голосом повторяя слова Бенигсена и этим указывая на фальшивую ноту этих слов». Кутузова коробит фраза. Он знает о неизбежности оставления Москвы и знает, что это известно и Бенигсену. Выражение патриотизма человеком, играющим в патриотизм, раздражает Кутузова (Толстого). Сам Кутузов ставит вопрос в иной плоскости по существу и по форме, причем ставит его так, что в нем уже звучит ответ: «Спасение России в армии. Выгоднее ли рисковать потерею армии и Москвы, приняв сраженье, или отдать Москву без сражения?»

Кутузов решает оставить Москву. В его обычно «домашней», простой речи появляется торжественность: «...Властью, врученною мне моим государем и отечеством, я — приказываю отступление». Конечно, хочет сказать Толстой, это не так. Никакой власти у Кутузова нет. Оставление Москвы предрешено. Не во власти отдельных лиц решать, куда повернет история. Но Кутузов сумел понять эту историческую неизбежность и провозгласить ее. Отсюда — эта торжественность интонаций у нелюбящего фразу Кутузова. Это не он говорит, это устами его говорит судьба...

— Как вы думаете, почему Толстой вводит в этот эпизод шестилетнюю девочку Малашу? — Конечно, и потому, что таков был исторический факт: во время совета в Филях на печи сидела крестьянская девочка и все видела и слышала. Но введение образа Малаши имеет и художественное значение. Детскость у Толстого — всегда синоним простоты, непосредственности, правды. — Как называет Малаша про себя Кутузова? — Она называет его дедушкой. Кутузов — отец, дедушка, Кутузов — родной всем русским людям человек. Вряд ли исторический Кутузов был так близок народу, как толстовский. Но в художественной концепции романа Кутузов как воплощение народного духа противопоставляется Александру, Наполеону, Бенигсену как носителям чуждых народу свойств. Девочка, да еще крестьянская девочка, выступает в качестве судьи в споре Кутузова и Бенигсена и, конечно, совершенно бессознательно берет сторону Кутузова. В этом-то ценность ее суда. Она ничего не понимает из того, что делается на совете, но своим детским, народным чутьем угадывает, где правда.

Такое же чутье подсказывало москвичам, что столица будет оставлена. — Почему население оставляло Москву? — Толстой в публицистическом вступлении к сценам оставления москвичами столицы отвечает на этот вопрос: москвичи «действовали так вследствие того скрытого... патриотизма, который выражается не фразами, не убийством детей для спасения отечества и т. п. неестественными действиями, а которое выражается незаметно, просто, органически и потому производит всегда самые сильные результаты». Здесь Толстой — философ и публицист — ясно и недвумысленно выражает свое отношение к патриотизму. Патриотизм — это не громкие фразы о любви к отечеству, это чувство, живущее в человеке порой даже незаметно для него самого («скрытый патриотизм»), чувство, которое выражается «просто и органически». «Та барыня, которая еще в июне месяце, с своими арапами и шутихами, поднималась из Москвы в саратовскую деревню, с смутным сознанием того, что она Бонапарту не слуга... делала просто и истинно то великое дело, которое спасло Россию».

Отказываясь в ряде мест романа от попыток выяснить причины поражения Наполеона, в других местах Толстой прямо указывает на эту причину: истинный, т. е. простой, порой неосознанный, таящийся («скрытый», «смутный») патриотизм решил великое дело освобождения России. — Как оценивает Толстой оставление москвичами своего города? — Он говорит, что это было «величественное событие, которое навсегда останется лучшею славой русского народа». Патриотизм этот органический, поведение людей не основано на расчете. Москвичи «ехали потому, что для русских людей не могло быть вопроса: хорошо ли или дурно будет под управлением французов в Москве. Под управлением французов нельзя было быть: это было хуже всего».

После перелома 80-х годов Толстой уже не отнесся бы с одобрением к такому ходу рассуждений москвичей в 1812 году. В «Сказке о трех братьях» подвергшиеся нападению солдат Семена-воина жители Иванова царства не ушли от захватчиков и грабителей, тем более не стали им сопротивляться, а все отдали Семеновым солдатам, и тогда война прекратилась, потому что захватчикам стыдно стало. Тогда Толстой уже считал, что безразлично, в каком государстве живешь, — надо всех любить одинаково. В 1910 году он писал Джону Истэму: «Прекратиться война может только тогда, когда все люди будут, как Сократ, считать себя гражданами не отдельного народа, а всего мира и будут, как Христос, считать себя братьями всех людей»⁹⁷. В период же создания «Войны и мира» Толстой с патриотической гордостью рассказывает о москвичах, не рассуждавших, хороши или плохи французы, и уехавших из Москвы потому, что не могли жить под властью другого народа.

Но Толстой отчетливо сознавал, что патриотический дух коснулся не всех русских людей. Некоторой части общества судьбы России были безразличны. И не потому, что у этой части общества были какие-то соображения относительно Отечественной войны, патриотизма, народного духа. Светское общество вообще не способно проникнуться какими-то общими интересами и чувствами, и теперь, как и всегда, здесь заняты только личными заботами. Не случайно сразу же после описания Бородинского сражения, после рассказа о трагических сомнениях Кутузова и рассуждений о патриотизме москвичей Толстой помещает главки, в центре которых — Элен.

— Чем занята Элен в эти дни, что ее волнует? — Элен «находилась в затруднительном положении» — она не могла решить, за которого из двух претендентов на ее руку выйти замуж при живом муже. Вся история Элен пародирует действия и настроения героев предыдущих глав. Но дело не только в пародировании этих героев, а и в раскрытии сущности Элен. — Считала ли она себя виноватой в чем-нибудь? — Напротив, она, «как истинно великий человек, который может все то, что хочет, поставила себя в положение правоты, в которую она искренно верила, а всех других в положение виноватости», — Но ведь таким «истинно великим человеком» бы. и Наполеон, был и Бенигсен. Последний, рассуждая о планах сражения под Москвой, тоже хотел поставить себя в положение правоты, а всех другие — в положение виноватости. А Наполеон верил, что «может все, что захочет». Тот же Наполеон, нападая на Россию, в письме к Александру обвинял в войне кого угодно, только не себя. Такое внутреннее сопоставление великих людей с Элен служит снижению образов этих «великих людей».

Моральная нечистоплотность, ничтожество Элен и светского общества становятся особенно явными в коротком сообщении Толстого о письме Элен Пьеру. — Когда это письмо было доставлено Пьеру? — «Это письмо было привезено в дом Пьера в то время, как он находился на Бородинском поле». В те минуты, когда шла битва, решавшая судьбу страны, нации, Элен пишет письмо мужу с сообщением о переходе в иную, католическую веру (а по тем временам это было актом предательства) и с просьбой о разводе.

«Война и мир» — великая симфония. Как почти в каждой трагической симфонии есть скерцо, которое вносит нервную разрядку, с тем чтобы подготовить слушателя к финалу, так главки об Элен, написанные в непринужденном, несколько шутливом тоне, предшествуют рассказу о следующем этапе напряженных поисков Пьера, поисков смысла жизни.

— Чего желал Пьер более всего, после того как покинул Бородинское поле? — «...Выйти поскорее из тех страшных впечатлений, в которых он жил этот день, вернуться к обычным условиям жизни...» Но он не может выйти из этих страшных впечатлений. Его окружают «те же страдающие, измученные и иногда странно-равнодушные лица, та же кровь». Пьер живет еще в состоянии ужаса от бессмысленных убийств. — С кем он встречается в это время? — Он встречается у костра с солдатами. Пьер не знал простого народа. Из окна кареты он наблюдал «прекрасную» жизнь своих крестьян; ему прислуживали в доме и в клубе мужики в лакейских фраках. На батарее Раевского началось сближение его с народом. Здесь, среди солдат, он почувствовал себя участником общей семейной жизни. Тема «Пьер и народ» развивается. Солдаты предлагают измученному Пьеру «кавардачку». Кушанье это «казалось ему самым вкусным из всех кушаний, которые он когда-либо ел». Ему хочется быть ближе к этим трем солдатам, он хочет сделать менее заметной отделяющую его от них социальную перегородку. Отвечая на вопрос, «из каких он будет», Пьер чувствует «необходимость умалить как можно свое общественное положение, чтобы быть ближе и понятнее для солдат». Конечно, дело не только в общественном положении. Пьер чувствует необходимость приобщиться к жизни солдат духовно. И еще не знает, как это сделать. Но его внутренний голос подсказывает ему, что нужно и чего не нужно делать. — Дал ли он солдатам «на чай»? — «Надо дать им!» — подумал Пьер, взявшись за карман. — «Нет, не надо», — сказал ему какой-то голос». Как-то наощупь Пьер идет к народу... Вот он попадает на постоялый двор. — Какие запахи были разлиты в воздухе? — «По всему двору был разлит мирный, радостный для Пьера в эту минуту, крепкий запах постоялого двора, запах сена, навоза и дегтя». Народное связано с мирным и радостным. А потому теперь, когда Пьер близок к слиянию с народом, опять появляется тема неба: «Между двумя черными навесами виднелось чистое, звездное небо». Перед началом войны Пьер смотрел со слезами радости на звезду, и эта звезда «вполне отвечала тому, что было в его расцветшей к новой жизни... душе». И вот Пьер видит звездное чистое небо в ту минуту, когда он входит в эту новую жизнь. — Какая мечта целиком охватывает его? — «Солдатом быть, просто солдатом! — думал Пьер, засыпая. — Войти в эту общую жизнь всем существом, проникнуться тем, что делает их такими».

— В чем видел Пьер основное препятствие, мешавшее этому приобщению к народной жизни? — Пьер чувствовал, что в нем самом много лишнего. «...Как скинуть с себя все это лишнее, дьявольское, все бремя этого внешнего человека?» Пьер на перепутье. Он знает, что ему делать, но и знает, что ему еще многое мешает.

— Что с особой силой влекло Пьера к народу? — «...Они⁹⁸ просты. Они⁹⁸ не говорят, но делают». — Почему же простота стала для Пьера мерилом правды, истины? — «Простота есть покорность богу; от него не уйдешь». — Пьер еще не встретился с Каратаевым, но каратаевщина возникла в нем. Полное подчинение своей воли воле провидения приносит человеку счастье, решает он. Так в романе впервые формулируется одна из главных его идей. Она уже воплотилась в образе Кутузова. Князь Андрей заметил в Кутузове «отсутствие всего лишнего». И в этом отказе от личного, особенного — путь к полному растворению в общем. Князь Андрей увидел это качество в Кутузове, Пьер — в солдатах. Пьеру осталось одно — сбросить с себя «все бремя...? внешнего человека», — лишь тогда он сможет соединить («сопрягать») в своей душе «значение всего», понять связь вещей, явлений.

То, что нужно сделать Пьеру, дается Кутузову и Наташе Ростовой — двум самым естественным героям романа — без всякого напряжения. Их связь с общим не «сделана», их чутье народного — врожденное. Вспомним эпизод пляски Наташи («Где, как, когда всосала в себя из того русского воздуха, которым она дышала... этот дух...»).

Связь Наташи с общим, связь органическая, непосредственная, выразилась во время отъезда Ростовых из Москвы. — Какое настроение и почему было у Наташи и Пети в дни приготовления к отъезду? — «Они смеялись и радовались вовсе не оттого, что была причина их смеху; но им на душе было радостно и весело, и потому все, что ни случалось, было для них причиной радости и смеха». Нравственная рана Наташи заросла, «ничто не напоминало ей причину ее грусти», и она была весела. «Главное же, веселы они были потому, что война была под Москвой, что будут сражаться у заставы, что раздают оружие, что все бегут, уезжают куда-то, что вообще происходит что-то необычайное, что всегда радостно для человека, в особенности для молодого». Будничная жизнь всегда раздражала Наташу. Мы помним, как она тосковала в Отрадном из-за того, что там все неизменно, все неподвижно, все «так же, как всегда». Движение, действие — стихия Наташи. Только в этой стихии она чувствует радость. «И целый день почти слышны были в доме их (Наташи и Пети. — Г. Ф.) беготня, крики и беспричинный хохот». На фоне общенародного бедствия эти настроения и это поведение кажутся проявлением легкомыслия. Но в том-то и дело, что Наташа, которая, по словам Пьера, «не удостоивает быть умной», настолько органично связана с общим, что ей нет необходимости выдумывать и выказывать патриотические настроения. Во всех главках; описывающих отъезд Ростовых из Москвы, ни слова не сказано о глубоких мотивах их отъезда. Из причин указана одна, которая для Толстого чрезвычайно важна: «Все едут, вот и мы должны ехать». Это — проявление органической связи Ростовых с общим, национальным, связи, не требующей обоснования и раздумий. Именно поэтому никто из Ростовых не говорит о своем патриотизме. — Кто же во время этих сборов и как говорит о патриотизме? — Берг. Вся речь его о геройстве русских воинов построена Толстым таким образом, что и сами слова, и жесты, которыми Берг сопровождает свою речь, ничего, кроме насмешки, вызвать, не могут. «Армия горит духом геройства, и теперь вожди, так сказать, собрались на совещание». Непонятно, к чему относится «так сказать» — к вождям или к совещанию. Вся манера его речи, с пышными эпитетами («дух геройства», «древнее мужество», «российские войска»), с разученными, да еще плохо разученными, жестами, с мещанским обращением «папаша», выводит его за рамки той духовной жизни, которой живут Ростовы, Кутузов, солдаты, и сближает его с Друбецким, с Бенигсеном (вспомним его «священная древняя столица Москва», заставившее поморщиться Кутузова).

Ростовы просто заняты делом сборов, как просто заняты делом войны солдаты на батарее Раевского. «Они не говорят, но делают», — думает Пьер о солдатах. И Ростовы не говорили, а делали то, что, по мнению Толстого, погубило французов.

— Почему Наташа пригласила раненых остановиться в их доме? — Ей «понравились эти, вне обычных условий жизни, отношения с новыми людьми». Опять это стремление Наташи к новизне, к необычному, стремление, которое определяло ее поведение все эти дни. — Почему она сначала не принимала участия в упаковке вещей? — «...Душа ее не лежала к этому делу; а она не могла и не умела делать что-нибудь не от всей души, не изо всех своих сил». Ведь в этом отъезде не было ничего особенного: каждое лето выезжали из Москвы в Отрадное. — Когда Наташа принялась за упаковку вещей? — Тогда, когда в это дело втянулись все и оно приобрело необычные масштабы. «Старый граф, вдруг принявшись за дело... ходил со двора в дом и обратно, бестолково крича на торопящихся людей и еще более торопя их. Петя распоряжался во дворе. Соня не знала, что делать, под влиянием противоречивых приказаний графа и совсем терялась. Люди, крича, споря и шумя, бегали по комнатам и двору». Вот тогда-то Наташа «вдруг тоже принялась за дело». Не вещи интересны и дороги ей, а желание участвовать в общем деле, отдать себя ему целиком и быть в этом деле первой. — Расскажите, как Наташа собирала вещи. — Проявился ее хозяйственный талант. Дело спорилось благодаря распоряжениям Наташи. Когда ей удалось упаковать посуду, она «завизжала от радости, и слезы брызнули у ней из глаз». — Что отвлекло ее от сборов? — Просьба раненых не оставлять их в Москве. — Как к этой просьбе отнеслись граф и графиня? — Граф сразу согласился: «Ну что же, можно сложить что-нибудь». Жене он говорит: «Ведь это все дело наживное...» В графе всегда проявлялось это ростовское не то что равнодушие к вещам, а умение с ними легко расставаться, если нужно кому-нибудь сделать что-то приятное (именно потому ему была поручена подготовка к приему Багратиона в Английском клубе). Графиня же, постоянно думающая о детях, сначала была против того, чтобы отдать подводы раненым и оставить вещи. — Как же восприняла этот запрет матери Наташа? — «По-моему, — вдруг закричала почти Наташа, обращая свое озлобленное лицо к Пете, — по-моему, это такая гадость, такая мерзость, такая... я не знаю! Разве мы немцы какие-нибудь?.. — Горло ее задрожало от судорожных рыданий...» — Чем вызван этот взрыв негодования? — Прежде всего тем, что в Наташе в высочайшей степени развито чувство общего, чувство справедливости. «Мерзость» — это забывать обо всех людях, о несчастных раненых во имя личных интересов, во имя спасения вещей.

— С какой просьбой приехал к Ростовым Берг? — Он хочет купить «Верушке» шифоньерочку и туалет, которые ввиду московского разорения можно дешево приобрести, и просит дать ему мужика с подводой.

Берг продолжает эксплуатацию войны, на чем он уже набил себе руку. Рисуя Берга, Толстой обставляет этот образ изумительно точными деталями. «Берг, в своих аккуратных дрожечках на паре сытых саврасеньких... подъехал к дому своего тестя»; он «плывущим... нетерпеливым шагом вбежал в гостиную». Чувствуется, что он спешит сделать что-то, ради чего и приехал сюда. Но он, «как бы для того, чтобы высморкаться, достал платок и, глядя на узелок, задумался...» Всем своим обликом, манерами, своей просьбой Берг вызывает озлобление у Наташи. В ее сознании возникает ассоциация: ничтожный Берг, приобретающий шифоньерочку и требующий для ее перевозки мужика с подводой, — мать, отказавшаяся оставить вещи и взять раненых... Беспомощные раненые брошены на Произвол судьбы. С этим нарушением гармонии, справедливости Наташа не может примириться. — С каким настроением слуги стали сгружать вещи, освобождая подводы для раненых? — «Поняв приказание, люди с радостью и хлопотливостью принялись за новое дело. Прислуге теперь это не только не казалось странным, но, напротив, казалось, что это не могло быть иначе; точно так же, как за четверть часа перед этим никому не только не казалось странным, что оставляют раненых, а берут вещи, но казалось, что не могло быть иначе». Справедливость восстановлена. — Как изменилось настроение Ростова после того, как было решено взять раненых? — «Яйца... яйца курицу учат... — сквозь счастливые слезы проговорил граф и обнял жену, которая рада была скрыть на его груди свое пристыженное лицо». А «Наташа находилась, в восторженно-счастливом оживлении, которого она давно не испытывала». Наташа, восстановившая гармонию, возможную лишь при отказе от личного во имя общего, счастлива сама и приносит счастье другим.

— Кого встретили Ростовы, выезжая из Москвы? — Они увидели «Пьера... в кучерском кафтане, шедшего по улице с нагнутою головой и серьезным лицом». Пьер скинул свою внешнюю дворянскую оболочку, но «по походке и осанке» видно было, что это — «наряженный барин». В это время Пьер еще «наряжался» в народ. Он хотел быть с народом, — но легче изменить свою внешность, чем свою суть. Чтобы приобщиться к народному духу, ему нужно много перестрадать. Пьер чувствует, что его ждет. «Ужасное время», — говорит он Наташе.

Но приближается не только ужасное время, а и время окончательного торжества России.

При Бородине Наполеон почувствовал нравственное преимущество русских. И все же он — у Москвы. — Какое было время года, какая стояла погода? — «...Стояла та необычайная, всегда удивляющая людей осенняя погода, когда низкое солнце греет жарче, чем весной, когда все блестит в редком, чистом воздухе так, что глаза режет, когда грудь крепнет и свежеет, вдыхая осенний, пахучий воздух, когда ночи даже бывают теплые и когда в темных, теплых ночах этих с неба, беспрестанно пугая и радуя, сыплются золотые звезды». Толстой показывает природу как отражение и выражение настроений или мыслей людей либо как фон, который освещает события, придавая им нужный художнику эмоциональный настрой. Солнце над Бородином и окружавшие поле битвы леса, «точно высеченные из драгоценного желто-зеленого камня», как бы говорили о предстоящем торжестве нравственных сил русского народа. Природа у Толстого всегда что-то договаривает за героев, подсказывает им их мысли (вспомним старый дуб, который дважды «подсказывал» князю Андрею его мысли). А звезды или небо появляются в романе в моменты наиболее торжественные или для отдельных героев романа, или для людей вообще. И вот теперь оставление русскими Москвы вылилось не в их позор, а в их торжество.

Наполеон видит прекрасную Москву в тот день, когда стоит «всегда удивляющая людей осенняя погода». — О чем он думает, глядя на Москву? — Он думает прежде всего о своем величии. «И странная и величественная минута! В каком свете представляюсь я им!» — думал он о своих войсках». Он готовится к торжественной речи перед «боярами», к речи, в которой выразится его великодушие. Наполеон чувствует, что действительно настала торжественная минута, но не понимает, что это — день не его торжества. Он попадает «в... страшное положение, называемое французами ridicule» (смешным). Он смотрит на Москву, «весело и гордо улыбаясь», а придворные готовятся ему сообщить, что никаких «бояр» в Москве нет, а «есть толпы пьяных». Впервые Наполеону не удалось разыграть представление с вручением ему ключей от столицы. С патриотической гордостью Толстой пишет: «Не удалась развязка театрального представления».

— Кто еще из великих русских писателей рассказывает в поэтическом произведении об этом событии, восхищаясь патриотизмом москвичей?

— Напрасно ждал Наполеон, Последним счастьем упоенный, Москвы коленопреклоненной С ключами старого Кремля. Нет, не пошла Москва моя К нему с повинной головою, Не праздник, не приемный дар, Она готовила пожар Нетерпеливому герою...

А. С. Пушкин. «Евгений Онегин»

— C чем сравнивает Толстой покинутую Москву? — С ульем. — В произведении какого поэта, писавшего об этих днях Москвы, встречается это сравнение?

— Тогда все жители, и малый и большой, Часа не тратя, собралися И вон из стен московских поднялися, Как из улья пчелиный рой.

И. А. Крылов. «Ворона и Курица»

Толстой — в высочайшей степени оригинальный художник и мыслитель. Если в его романе появляются подобные переклички с Пушкиным, Гоголем, Крыловым, то это связано с тем, что все эти писатели в чем-то сходились при оценке событий Отечественной войны, и с тем, что при всем своем новаторстве, вообще отличающем великого художника от заурядного беллетриста, Толстой продолжал в ряде идейных и художественных моментов традиции русского реализма XIX века. Сравнение Москвы с ульем в «Войне и мире» по содержанию напоминает крыловскую басню, а по форме (развернутое сравнение) связано с гоголевским излюбленным методом.

Мы уже говорили, что Толстой не хотел, чтобы его роман приняли за историческую хронику. Не война 1812 года как таковая интересовала его. В письме к Н. Н. Страхову 21 апреля 1876 года Толстой писал: «Во всем, почти во всем, что я писал, мною руководила потребность собрания мыслей, сцепленных между собой, для выражения себя, но каждая мысль, выраженная словами особо, теряет свой смысл, страшно понижается, когда берется одна из того сцепления, в котором она находится. Само сцепление составлено не мыслью (я думаю), а чем-то другим, и выразить основу этого сцепления непосредственно словами никак нельзя; а можно только посредственно — словами описывая образы, действия, положения»⁹⁹. Толстой хотел выразить в «Войне и мире» мысль о силе народного духа, о том, что правда — в единении людей и что лишь в отказе от своего «я» и в подчинении этого «я» общему, народному — путь человека к счастью и к правде. Война 1812 года — материал, художественно осмысливая который, Толстой стремился выразить эту мысль. В романе отражены все события: переход Наполеона через Неман, сражение под Смоленском, смена в русском командовании, Бородинская битва, оставление Москвы. Но ни одно из событий не изображается Толстым в его главных с точки зрения истории моментах. В своих исторических экскурсах и обобщениях Толстой дает оценку этих главных моментов, но глаз художника нацеливается всегда на какие-то периферийные (повторяю, с точки зрения истории) сцены и картины, Переход через Неман изображен лишь в сцене гибели польских улан; сражения под Смоленском мы даже не видим, а только вместе со смолянами слышим гул орудийных залпов; Бородинская битва рисуется лишь постольку, поскольку она была в поле зрения Пьера, и т. д.

То же получилось и с таким событием, как оставление Москвы ее жителями. В историко-публицистических отступлениях Толстой неоднократно заявлял, что оставление Москвы народом — одна из важнейших причин гибели французского нашествия. — Но показывает ли Толстой в художественных образах это событие? — Он показывает только отъезд Ростовых (дворян) из Москвы. Московский же люд — мастеровые, мелкое чиновничество, купечество, слуги, т. е. большая часть московского населения, которое, по словам Толстого-историка, охваченное чувством патриотизма, покинуло Москву и тем самым загубило Наполеона, — вне поля зрения художника. В этом — отражение того этапа развития Толстого, когда он уже понял, что народ — главная движущая сила истории, но еще не вчувствовался в эту мысль как художник. Отсюда — отсутствие в художественной структуре романа социальной определенности понятия «общее», «общая жизнь». То же с патриотизмом. Толстой-философ утверждает, что «причиной погибели французских войск Наполеона... был характер, который приняла война от сожжения русских городов и возбуждения ненависти к врагу в русском народе». Но как только дело доходит до изображения этой ненависти и этого народа, так оказывается, что богучаровские мужики никакой ненависти к французам не имели и уезжать от них не хотели, а сжигали свои дома купцы (например, Ферапонтов), и уезжали из Москвы дворяне (например, Ростовы). Во всем романе нет ни одного тщательно разработанного характера человека из народа, подтверждающего мысль Толстого о народном характере войны. А потому эта проблема романа несколько трансформируется.

Действующие лица романа разбиты на три группы. Для одних простота, правда и справедливость — их суть. Это — Кутузов, Наташа Ростова, Платон Каратаев, народ вообще. Другие (Пьер Безухов, Андрей Болконский) идут к этой правде и находят ее. Третьи чужды общечеловеческим идеалам добра, правды и справедливости (Наполеон, Курагины, Александр I, Берг, Друбецкой, Растопчин), они живут в своем замкнутом эгоистическом мире, неспособные к принятию общечеловеческой правды. Толстой — на пороге разрыва со своим классом, поэтому-то в числе этих последних — только представители высшего дворянства. Однако представителей народа Толстой рисует пока только внешне: через их речь, одежду, портреты. Как только он обращается к крестьянам, солдатам или рабочим, так он откладывает в сторону скальпель психолога и берет в руки кисть художника-жанриста, а потому ни один представитель простого народа не вызывает таких горячих симпатий, как Кутузов, Ростовы, Болконские, чья душевная жизнь нам становится близкой благодаря любовному интересу, с которым раскрывает нам ее художник-психолог.

Рисуя оставление Москвы населением, Толстой, сравнив Москву с покинутым пчелиным ульем, высказав свое отношение к этому великому событию и с теплотой нарисовав сборы и отъезд Ростовых из Москвы, обращается к описанию поведения народа, оставшегося в столице. — Кто же остался в Москве? — Придворные Наполеона узнали, что остались одни пьяницы. — Но кто эти пьяницы? — Толстой переносит действие в Москву, в питейный дом. «На лавках у столов, в небольшой, грязной комнате сидело человек десять фабричных. Все они пьяные, потные, с мутными глазами, напруживаясь и широко разевая рты, пели какую-то песню...» Портрет одного из фабричных Толстой рисует так: «...высокий белокурый малый в чистой синей чуйке... Лицо его с тонким прямым носом было бы красиво, ежели бы не тонкие, поджатые, беспрестанно движущиеся губы и мутные и нахмуренные, неподвижные глаза»; он «торжественно и угловато размахивал над... головами засученною по локоть белою рукой, грязные пальцы которой он неестественно старался растопыривать...» Затем фабричные встречаются с кузнецами. Начинается бессмысленная пьяная драка. К толпе кузнецов и фабричных присоединяются сапожники. Вся эта толпа вдруг решает идти куда-то. Несколько раз Толстой эту толпу называет «народом». «Понимание народа было настроено на высокий лад», — передает он настроение этих фабричных, кузнецов и сапожников, слушающих чтение очередной афишки Растопчина; «Увидав народ... мастеровой замолчал..,» — Но думает ли этот «народ» покинуть Москву? Ведь раньше Толстой говорил, что весь народ был охвачен единым чувством, — это было Чувство необходимости оставления Москвы, невозможности жить при французах. Эти же фабричные, наслушавшись путаных афишек Растопчина, решили «не щадя живота послужить», т. е. защищать Москву. Уезжать из Москвы или сжигать ее никто из изображенных Толстым рабочих не собирался. Оставшиеся возмущались лишь тем, что теперь в городе нет властей и некому навести порядок. А ведь в главке V Толстой-историк писал: «...богатейшие элементы населения уходили, оставляя свое имущество; беднейшие оставались и зажигали и истребляли то, что оставалось». Этих картин истребления и сожжения Москвы ее беднейшей частью населения в романе нет. Но Толстой, вероятно чувствуя это противоречие между тем, что он утверждал, и тем, что изображал, показывает беднейшее население Москвы после того, как основная масса жителей ушла, и до того, как начался пожар Москвы.

Итак, остались пьяницы, сброд, — но этот «сброд», в изображении Толстого, состоял из фабричных сапожников, кузнецов. Что делали эти фабричные, когда масса жителей оставляла Москву, Толстой не показал, выделив лишь картину отъезда дворян Ростовых. Но самое интересное и важное для нас то, как Толстой прослеживает внутреннюю связь между «толпой», как он чаще всего называет этих фабричных и кузнецов, и графом Растопчиным,

— Верил ли Растопчин, что Москва будет оставлена? — Он «не верил всею душою до последней минуты в оставление Москвы». — А верили ли эти люди, составившие толпу, которая шла к Растопчину, в оставление Москвы? — «Что пустое говорить! — отзывалось в толпе. — Как же, так и бросят Москву-то! Тебе насмех сказали, а ты и поверил. Мало ли войсков наших идет. Так его и пустили!» А в главке V Толстой писал: «Каждый русский человек, не на основании умозаключений, а на основании того чувства, которое лежит в нас и лежало в наших отцах, мог бы предсказать то, что совершилось». Но сиятельный князь Растопчин и сброд оказываются в одинаковой степени далекими от этого чувства. В сущности, Толстой отказывал им в звании «русский человек», ибо «каждый русский человек» чувствовал, что Москва будет оставлена. Но единство Растопчина со сбродом еще глубже. — Почему Растопчин решил казнить Верещагина? — Он чувствовал «поднимающийся во всей душе неудержимый гнев против кого-то того, кому можно было приписать причину всего случившегося». И он решил отдать толпе на растерзание какую-нибудь жертву. «Вот она чернь, эти подонки народонаселения, плебеи, которых они подняли своею тупостью! Им нужна жертва», — пришло ему в голову... И потому самому это пришло ему в голову, что ему самому нужна была эта жертва, этот предмет для своего гнева». Граф Растопчин называет пришедших к нему фабричных, кузнецов, сапожников «сбродом», «подонками». Эта оценка его не расходится с тем, как изображена толпа у Толстого. Но Толстой, комментируя мысли Растопчина, объединяет градоначальника Москвы, сиятельного графа Растопчина со сбродом, подонками, с чернью... Вряд ли можно было нанести более сильный удар по верхам дворянства! Вместе с тем во всем этом изображении фабричного люда уже проявилось складывающееся в Толстом убеждение в развращающем влиянии города на мужика. Народ настоящий — это, по мнению Толстого, крестьяне, мужики. Когда мужики приходят в город и остаются там на фабриках, они теряют духовные свойства народа и превращаются в обманутую и развращенную властителями толпу.

— Почему Растопчину удалось заставить толпу растерзать Верещагина? — Растопчин пробудил в ней самые низменные, зверские инстинкты: «Бей его! Руби! Я приказываю!» Жалобный крик Верещагина — и «та натянутая до высшей степени преграда человеческого чувства, которая держала еще толпу, прорвалась мгновенно».

— Чем оправдывал Растопчин убийство Верещагина? — Он считал это убийство совершенным ради «общественного блага». Такого рода оправдания преступлений — особенность мышления не только Растопчина. «С тех пор как существует мир и люди убивают друг друга, никогда ни один человек не совершил преступления над себе подобным, не успокаивая себя этою самою мыслью». Стоя на Поклонной горе, Наполеон собирался сказать боярам, что он «вел войну только с ложною политикой их двора», т. е. опять-таки хотел оправдать войну, убийства интересами «общественного блага». Толстой говорит своим романом: ничем нельзя оправдать убийства, в том числе и общественным благом, ибо никому не дано знать, в чем состоит это благо. Нет хуже, бесчеловечнее людей, чем те, которые присвоили себе неконтролируемое право решать, в чем состоит общественное благо. Люди эти всегда готовы к преступлению против человечности, к убийству...

— Какова истинная причина пожара Москвы, по мнению Толстого? — Толстой рисует картины распада французской армии. Войско оставалось войском, «пока солдаты этого войска не разошлись по квартирам. Как только люди полков стали расходиться по пустым и богатым домам, так навсегда уничтожилось войско и образовались и не жители и не солдаты, а что-то среднее, называемое мародерами». Армия, движимая грабительскими инстинктами, распадается. «Москва сожжена жителями, это правда; но не теми жителями, которые оставались в ней, а теми, которые выехали из нее. Москва, занятая неприятелем, не осталась цела, как Берлин, Вена и другие города, только вследствие того, что жители ее не подносили хлеб-соль и ключей французам, а выехали из нее»¹⁰⁰.

— Было ли в Москве оказано сопротивление французам? — Когда французы подходили к Кремлю, из-под ворот послышались два выстрела, а потом «из-за дыма появилась фигура человека без шапки и в кафтане. Держа ружье, он целился во французов». После залпа французом в воротах осталось три раненых и четыре убитых человека; «два человека в кафтанах убегали низом». Толстой в словах «безумство храбрых» сделал бы ударение на первом слове. В одном из черновых вариантов он совершенно определенно пишет, передавая мысли Кутузова: «В сущности, в его голове было ясно, что не надо было драться и что драться всегда глупо...»¹⁰¹.

Не случаен образ сумасшедшего брата Баздеева. — Что он кричал, схватив пистолет? — «К оружию! На абордаж!»; а когда слуга стал отнимать у него пистолет, он закричал: «Ты кто? Бонапарт!» Мы опять имеем дело с пародийным переосмыслением поступка главного героя: Пьер тоже решил убить Наполеона и с этой целью приобрел пистолет...

— Но занимала ли целиком Пьера эта мысль — убийство Наполеона? Что его влекло к этому поступку? — «Два одинаково сильные чувства неотразимо привлекали Пьера к его намерению. Первое было чувство потребности жертвы и страдания при сознании общего несчастия... Другое было то неопределенное, исключительно русское чувство презрения ко всему условному, искусственному, человеческому, ко всему тому, что Считается большинством высшим благом мира». Не убить Наполеона важно было Пьеру, а пострадать вместе с народом. Кабалистическая цифра 666 просто подсказала ему, как он может пострадать. — Как представлял себе Пьер это убийство Наполеона? — Он «в своих мечтаниях не представлял себе живо ни самого процесса нанесения удара, ни смерти Наполеона, но с необыкновенною яркостью и с грустным наслаждением представлял себе свою погибель и свое геройское мужество. «Да, один за всех, я должен совершить или погибнуть!» — думал он». Если Пьер еще и не приобщился к тем, кого он называл общим именем «они», то в душе его, во всем складе его характера было «чувство потребности жертвы и страдания при сознании общего несчастья». Но путь, который избрал Пьер — убийство Наполеона, — вызывает у Толстого иронию. Один критик заметил, что Толстой посмеивается над своими героями, кроме Александра I, Андрея Болконского и Долохова¹⁰². Не будем сейчас спорить об отношении Толстого, скажем, к Александру I и Кутузову, но мысль эта очень интересная. Художник всегда выше своих героев, как бы хороши или умны они ни были. Выше своих героев он, во-первых, потому, что каждый из этих героев — лишь одна часть его души, а во-вторых, потому, что он знает каждого из них, как говорил Фурманов, «со всей требухой».

— Как относится Толстой к Пьеру в сценах его разговора с Рамбалем? — Вот с этой иронией. Пьер быстро, «совершенно забыв свою роль», сходится с французским офицером, хотя решил не называть себя и скрыть свое знание французского языка, чтобы легче было проникнуть к Наполеону. Когда речь заходит об императоре, Пьер, «замявшись и с преступным лицом», спрашивает, в Москве ли уже Наполеон. Затем он с «шамкающим ртом и масляными глазами, глядя куда-то вдаль, рассказал всю свою историю». — Какое влияние имело на Пьера выпитое вино и разговор с Рамбалем? — «...Прежний мрачный строй мыслей о мщении, убийстве и самопожертвовании разлетелся как прах...» — Почему же намерение Пьера убить Наполеона вызывает у Толстого иронию? — Прежде всего, Толстой, все время утверждающий, что Наполеон — раб истории, понимал, что убийство одного человека не изменит того зла, которое несет война. Кроме того, Пьер — не Долохов; война, убийства — не его стихия. Да и все это предприятии требовало сосредоточенности, большой воли — качеств, которыми Пьер не обладал. Пьера «мучило сознание своей слабости», «чувство слабости приковало его к своему месту: он хотел и не мог встать и уйти». Вот это «хотел и не мог» — одна из основных особенностей характера Пьера, отличающая его, например, от князя Андрея. Можно вспомнить много случаев из жизни Пьера, когда он «хотел и не мог» (хотел не ездить к Курагину и не мог не ездить; хотел удалиться от Элен и не мог; хотел после разрыва с масонами начать осмысленную жизнь — и не мог). И теперь, как ни неприятен ему Рамбаль, он не может уйти от него.

— Как меняется в конце разговора с Рамбалем настроение Пьера? — Выслушав рассказ Рамбаля о его похождениях, рассказав о своей любви к Наташе, Пьер почувствовал, что Рамбаль стал ему ближе. Он уже считает его «своим новым другом». Звучит как бы под сурдинку тема единения: пусть эти люди по-разному мыслят о жизни, о любви, но разговор за бутылкой вина отодвигает от них войну с ее убийствами, с ее жестокостью. Пьер выходит на улицу. «Глядя на высокое звездное небо, на месяц, на комету и на зарево, Пьер испытывал радостное умиление. «Ну, вот как хорошо, чего еще надобно?» — подумал он».

В то время как Пьер еще ощупью идет к окончательной истине, князь Андрей уже нашел истину. — В чем же она? — «...Любовь... не та любовь, которая любит за что-нибудь, для чего-нибудь или почему-нибудь, но та любовь, которую я испытал в первый раз, когда, умирая, я увидал своего врага и все-таки полюбил его». Новую любовь князь Андрей называет божеской: «Любя человеческою любовью, можно от любви перейти к ненависти; но божеская любовь не может измениться». Если признавать существование «всеблагого» бога, то можно согласиться с князем Андреем; и Толстой, веривший в такого бога, передает устами князя Андрея свои мысли. Ну, а если признать, что на земле есть один бог — человек и что на ней действуют не законы божьи, а социальные законы развития человеческого общества, то тогда следует согласиться, что человеческая любовь не может существовать без ненависти. «То сердце не научится любить, которое устало ненавидеть», — это не божеская, а человеческая заповедь.

— В каком состоянии был князь Андрей, когда ему пришли в голову эти мысли? — «Душа его была не в нормальном состоянии». — В чем заключалась эта «ненормальность»? — «Все силы его души были деятельнее, яснее, чем когда-нибудь, но они действовали вне его воли». В этом суть толстовской философии, та суть, которая определила развитие главной идеи романа; итог, к которому пришел князь Андрей, художественно предопределен. Вся жизнь князя Андрея состояла в подчинении воле, в подавлении волей, разумом того, что жило в нем, — «ненависти к ненависти» и «любви к любви». И вот теперь, когда силы его души действуют «вне его воли», он приходит к великой, по мнению Толстого, идее всеобщей любви. Только эта любовь приведет к единению всех со всеми и любовь эта — не человеческая, а божеская. Недаром князь Андрей просит евангелие, книгу, где, как считает Толстой, записан этот закон любви.

Болконский тяжело, смертельно ранен. — Но что им в большей степени владеет — телесные муки или душевное счастье? — «Да, мне открылось новое счастье... — думал он... — Счастье, находящееся вне материальных сил...» Толстой в «Войне и мире» все время показывает, как мучительно незнание истины и как счастлив человек, нашедший истину, подчас даже ложную. Князь Андрей счастлив, когда он стремится к славе, когда он верит в общественное благо, когда он верит в любовь; князь Андрей несчастлив, когда он разочарован в славе, в общественном благе, в любви. Пьер счастлив, когда он нашел истину в масонстве, когда он полюбил Наташу; Пьер несчастлив, когда теряет веру во все. Пьер подходит теперь к принятию истины, которая определит последний этап его жизни в романе. Князь Андрей нашел эту истину. И это, по мысли Толстого, не ложная истина. Потому-то князь Андрей относительно легко переносит телесные муки. Контраст между этими муками и душевным счастьем князя Андрея, нашедшего истину, определяет построение главки XXXII. «Горячечное состояние и воспаление кишок, которые были повреждены, по мнению доктора, ехавшего с ранеными, должны были унести его»; «Боль, причиненная ему переноской в избу, заставила князя Андрея громко стонать и потерять сознание»; рана его издавала «тяжкий запах гнилого мяса»¹⁰³; он все время бредил. Но так как князь Андрей чувствовал душевное счастье, бред этот был «светлым», «музыкальным». Он услыхал «какой-то тихий шепчущий голос, неумолкаемо в такт твердивший: «И пити-пити-пити», и потом «и ти-ти-ти», и опять «и пити-пити-пити», и опять «и ти-ти-ти»¹⁰⁴. Вместе с этим, под звуки этой шепчущей музыки, князь Андрей чувствовал, что над лицом его, над самою серединой воздвигалось какое-то странное воздушное здание из тонких иголок или лучинок».

— Какое счастье, кроме счастья открытия истины, облегчило муки князя Андрея? — Приход Наташи. — В каком состоянии находилась Наташа с того времени, когда она узнала о ране князя Андрея и о том, что он едет с ними? — Наташа находилась в «состоянии столбняка». Когда она слышала стоны раненого, «тонкая шея ее тряслась от рыданий и билась о раму». «Глаза, лихорадочно открытые, неподвижно смотрели прямо». В эти часы проявляется способность Наташи к отключению от всего окружающего, к полной отдаче чувству, владеющему ею. Так бывало с ней не раз: и когда она, восхищаясь летней ночью, не замечала, что может упасть; и на балу, когда, охваченная страстным желанием танцевать, принять участие в общем веселье и блеске, она не замечала даже государя; и тогда, когда, влюбившись в Анатоля, она готова была уйти из любимой ею и любящей ее семьи. — Каким желанием охвачена Наташа? — Она решила, «что она должна видеть его. Она не знала, для чего это должно было, но она знала, что свидание будет мучительно, и тем более она была убеждена, что оно было необходимо». — Прочитаем сцену свидания Наташи с раненым князем Андреем (от слов «Долго прислушивалась Наташа…» в главе XXXI до конца главы и от слов «...внимание его вдруг перенеслось в другой мир...» в главе XXXII до конца этой главы).

— А что происходит с Пьером в то время, когда завершается путь исканий князя Андрея? — Он еще упрямо пытается заставить себя осуществить свою цель — убийство Наполеона. — Почему же Пьер не смог убить Наполеона? — И потому, что он не знал, где и когда проедет Наполеон (но это лишь внешняя причина), и потому, главное, что он не мог пройти мимо чужих страданий. Герои писателя-реалиста совершают не те поступки, которые им хотелось бы совершить, а те, которые с художественной убедительностью вытекают из их характера. — Что чувствует Пьер, когда спасает из огня ребенка? — Он «почувствовал себя освобожденным от тяготивших его мыслей», «молодым, веселым, ловким и решительным». Спасение человека, а не убийство дано было совершить Пьеру. Мысль об убийстве тяготила его, мысль о спасении ребенка делала «молодым, веселым».

— Как французские солдаты отвечали на вопрос Пьера, не видели ли они ребенка? — Они послали его к черту, «видимо боясь, чтобы Пьер не вздумал отнимать у них серебро и бронзы»; но один из них сказал то, что говорят у Толстого действующие лица, которые выражают самые важные мысли романа: «Ребенок? Я слышал, что-то пищало в саду. Может быть, это его ребенок. Что ж, надо по-человечески. Мы все люди». Этот солдат сохраняет в душе истину человеческого единения даже в момент всеобщего умопомрачения. И Пьер, спасающий ребенка, защищающий женщину от мародеров, проявляет тот же гуманизм. Он не может совершить убийство, хотя был момент, когда он считал, что должен это сделать, потому что Наполеон — злодей, виновный в страданиях людей. Ненависть временна, любовь к человечеству вечна, утверждает Толстой своим романом. — Что говорит Пьер французам о спасенной им девочке? — Это «моя дочь, которую я спас из огня». Это была ложь, и это была правда. Он спас из огня дитя человеческое, и «восторженное состояние его еще усилилось».

Пьер еще не нашел истину, но душа его готова принять ее...

---

¹ Н.А.Добролюбов. Собр.соч. в 9 тт., т.4, М., Гослитиздат, 1962, стр. 309
² Л.Н. Толстой. Полн. собр. соч., т.15, стр.241.
³ Л.Н. Толстой. Полн. собр. соч., т.16, стр.13.
⁴ Н. Страхов. Критический разбор «Войны и мира». СПб., 1871, стр.124.
⁵ Л.Н. Толстой. Полн. собр. соч., т.16, стр.7.
⁶ См.: П.А. Вяземский. Воспоминания о 1812 годе. «Русский архив», 1869, № 1, стр. 185-193
⁷ См.: А. Витмер. 1812 год в «Войне и мире». СПб., 1869.
⁸ Там же, стр. 18.
⁹ И.С. Тургенев. Полн. собр. соч. и писем в 13 тт., т. VII. М. - Л., «Наука», 1964, стр. 64.
¹⁰ См.: «Минувшие годы», 1908, № 10.
¹¹ П. Щебальский. «Война и мир». Сочинение графа Толстого. «Русский вестник», 1868, № 1, стр. 300.
¹² А. С. Норов. «Война и мир» с исторической точки зрения. СПб., 1868, стр. 26.
¹³ Там же, стр. 133.
¹⁴ К. Леонтьев. О романах графа Толстого. М., 1911, стр. 129.
¹⁵ Там же, стр. 133.
¹⁶ Там же, стр. 142.
¹⁷ См.: Н. Лачинов. По поводу последнего романа графа Толстого («Русский инвалид», 1868, № 96) и Н Лачинов. «Война и мир». Сочинение графа Толстого («Военный сборник», 1868, № 8, стр. 81-125)
¹⁸ В. Шкловский. Материал и стиль в романе Льва Толстого «Война и мир». М., «Федерация», 1928, стр. 37.
¹⁹ Л. Н. Толстой. Полн. собр. соч., т. 16, стр. 40.
²⁰ И. Радожицкий. Походные записки артиллериста с 1812 по 1816 год. М., 1835.
²¹ Е. Тарле. Наполеон. М., Госполитиздат, 1942, стр. 272.
²² См.: К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, изд. 2, т. 17, стр. 206-210.
²³ Цит. по газ. «Литературная Россия», 28 июня 1963 г.
²⁴ См.: Н. Н. Гусев. Лев Николаевич Толстой. Материалы к биографии с 1855 по 1869 год. М., Изд-во АН СССР, 1957, стр. 729.
²⁵ Н.Н. Апостолов. Толстой над страницами истории. М., 1928, стр. 62.
²⁶ См.: М. Де-Пуле. Война из-за «Войны и мира». «Санкт-Петербургские ведомости», 1862, № 144.
²⁷ Н.Н. Арденс. Творческий путь Л.Н. Толстого. М., Изд-во АН СССР, стр. 169.
²⁸ М. Драгомиров. «Война и мир» графа Толстого с военной точки зрения. «Оружейный сборник», 1868, № 4, стр. 102.
²⁹ Там же, стр. 104.
³⁰ Там же, стр. 107.
³¹ Н. Страхов. Критический разбор «Войны и мира». СПб., 1871, стр. 137.
³² А.С. Норов. «Война и мир» с исторической точки зрения. СПб., 1868, стр.2.
³³ «Л.Н. Толстой в русской критике». М., Гослитиздат, 1952, стр.298.
³⁴ Там же, стр. 646.
³⁵ М. Погодин. Петербургские заметки. «Русский инвалид», 1868, № 1377.
³⁶ «Л.Н. Толстой в русской критике». М., Гослитиздат, 1952, стр.298.
³⁷ С.И. Леушева. Роман Толстого «Война и мир», М., Учпедгиз, 1957, стр. 47.
³⁸ Н. Н. Арденс. Творческий путь Л. Н. Толстого. М., Изд-во АН СССР, 1962, стр. 171.
³⁹ См.: К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, изд. 2, т. 14, стр. 71-72, 165-166 и др.
⁴⁰ А. Витмер считал, что Толстой показал Кутузова даже слишком деятельным; поклонник Наполеона, Витмер отрицал какое-либо военное дарование у Кутузова.
⁴¹ В. Асмус. Война в романе «Война и мир». «Знамя», 1938, № 9, стр. 293.
⁴² С. Бычков. Л. Н. Толстой. М., Гослитиздат, 1954, стр. 207.
⁴³ Н. Н. Гусев. Л. Н. Толстой. Материалы к биографии с 1855 по 1869 год. М., Изд-во АН СССР, 1957, стр. 803.
⁴⁴ В. Шкловский. Лев Толстой. М., «Молодая гвардия», 1963, стр. 396.
⁴⁵ К. Н. Вентцель. Лев Толстой и война М., 1918, стр. 9.
⁴⁶ В. Асмус. Война в романе «Война и мир». «Знамя», 1938, № 9, стр. 281.
⁴⁷ Л.Н. Толстой. Полн. собр. соч., т.31, стр.99.
⁴⁸ Л.Н. Толстой. Полн. собр. соч., т.36, стр.101.
⁴⁹ Л.Н. Толстой. Полн. собр. соч., т.38, стр.120.
⁵⁰ М. Драгомиров. «Война и мир» графа Толстого с военной точки зрения. «Оружейный сборник», 1869, № 1, стр. 89.
⁵¹ К. Леонтьев. О романах графа Толстого. М., 1911, стр. 20.
⁵² «Искра», 1868, № 13, стр. 161.
⁵³ В. Асмус. Война в романе «Война и мир». «Знамя», 1938, № 9, стр. 301.
⁵⁴ С.И. Леушева. Роман Толстого «Война и мир». М., Учпедгиз, 1957, стр. 49.
⁵⁵ Т.Л. Мотылева. Против неверного истолкования романа «Война и мир». «Литературная газета», 6 марта 1948 г.
⁵⁶ В.Г. Белинский. Полн. собр. соч., т.7. М. - Л., Изд-во АН СССР. 1955, стр. 312.(Курсив мой. - Г.Ф.)
⁵⁷ С. Бычков. Л.Н. Толстой. М., Гослитиздат, 1954, стр. 137.
⁵⁸ В. Асмус. Война в романе «Война и мир». «Знамя», 1938, № 9, стр. 301.
⁵⁹ Н. Н. Гусев. Лев Николаевич Толстой. Материалы к биографии с1855 по 1869 год. М., Изд-во АН СССР, 1957, стр. 748.
⁶⁰ Там же, стр. 751.
⁶¹ Н. Н. Арденс. Творческий путь Л. Н. Толстого. М., Изд-во АН СССР, 1962, стр. 252.
⁶² А. С. Норов. «Война и мир» с исторической точки зрения. СПб., 1868, стр. 2.
⁶³ К. Леонтьев. О романах графа Толстого. М., 1911, стр. 20.
⁶⁴ Н. Страхов. Критический разбор «Войны и мира». СПб., 1871, стр. 129.
⁶⁵ Л. Н. Толстой. Полн. собр. соч., т. 68, стр. 169.
⁶⁶ Л. Н. Толстой. Полн. собр. соч., т. 90, стр. 427.
⁶⁷ Л. Н. Толстой. Полн. собр. соч., т. 39, стр. 65.
⁶⁸ Там же, стр. 52.
⁶⁹ К. Н. Вентцель. Лев Толстой и война. М., 1918, стр. 9.
⁷⁰ В письме к Бартеневу 20 августа 1868 г. Толстой писал: «Критическое чутье осеннее ужаснется на то, что я пропустил и напечатал весною» (Л. Н. Толстой. Полн. собр. соч., т. 61, стр. 205).
⁷¹ А. Виноградов. Происхождение военных картин у Л. Толстого. Л., 1928, стр. 59.
⁷² Курсив в тексте романа.
⁷³ «Л. Н. Толстой в русской критике». М., Гослитиздат, 1952, стр. 521.
⁷⁴ Л. Н. Толстой. Полн. собр. соч., т. 14, стр. 33.
⁷⁵ См.: Т. А. Кузминская. Моя жизнь дома и в Ясной Поляне. Тула, 1964, стр. 343.
⁷⁶ П. С. Коган. Очерки по истории новейшей русской литературы в двух томах, т. 2. М., 1923, стр. 145.
⁷⁷ Курсив в тексте романа.
⁷⁸ Е. Тарле. Наполеон. М., Госполитиздат, 1942, стр. 232.
⁷⁹ В. Ермилов. Толстой-художник и роман «Война и мир». М., Гослитиздат, 1961, стр. 149.
⁸⁰ В. Ермилов. Толстой-художник и роман «Война и мир». М., Гослитиздат, 1961, стр. 151.
⁸¹ Там же.
⁸² Очень интересно соображение С.И. Леушевой о том, что по народной этимологии «миродер» восходит к «мироеду», кулаку-хищнику. (См.: С.И. Леушева. Роман Л.Н. Толстого «Война и мир». М., Учпедгиз,1957, стр. 164.)
⁸³ См.: В. Ермилов. Толстой-художник и роман «Война и мир». М., Гослитиздат, 1961, стр. 149.
⁸⁴ В. Ермилов. Толстой-художник и роман «Война и мир». М., Гослитиздат, 1960, стр.149.
⁸⁵ «Искра», 1868, № 13.
⁸⁶ Г. В. Плеханов. Искусство и литература. М., Гослитиздат, 1948, стр. 715.
⁸⁷ У Толстого порой встречаются мелкие противоречия. Например, здесь Толстой говорит, что Наполеон не мешал ходу сражения, а в главе XXIV пишет: «Наполеон не видел того, что он в отношении своих войск играл роль доктора, который мешает своими лекарствами».
⁸⁸ Н. Виноградов. Происхождение и смысл военных картин у Л. Толстого. М., 1928, стр. 67.
⁸⁹ Курсив в тексте романа.
⁹⁰ Еще одно противоречие. В главе XIX Толстой пишет, что Кутузов до Бородина не давал сражения потому, что он «не хотел принять позицию, избранную не им».
⁹¹ Г. В. Плеханов. Искусство и литература. М., Гослитиздат, 1948, стр.652.
⁹² К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, изд.2, т.20, стр. 21.
⁹³ Л.Н. Толстой. Полн. собр. соч., т. 32, стр. 194.
⁹⁴ См.: «Спелые колосья». Сборник мыслей и афоризмов, извлеченных из частной переписки Л.Н. Толстого. М., 896, стр. 40.
⁹⁵ Курсив в тексте романа.
⁹⁶ Курсив в тексте романа.
⁹⁷ Л.Н. Толстой. Полн. собр. соч., т. 81, стр. 229.
⁹⁸ Курсив в тексте романа.
⁹⁹ Л. Н. Толстой. Полн. собр. соч., т. 62, стр. 268.
¹⁰⁰ Еще одно противоречие в романе: в главе V Толстой утверждал, что «беднейшие оставались и зажигали и истребляли то, что оставалось».
¹⁰¹ Л. Н. Толстой. Поли. собр. соч., т. 14, стр. 186.
¹⁰² См.: К. Леонтьев. О романах графа Толстого. М., 1911, стр. 21
¹⁰³ Читая эти строки, Чехов с горечью заметил: «Если б я был около князя Андрея, то я бы его вылечил. Странно читать, что рана князя, богатого человека, проводившего дни и ночи с доктором... издавала трупный запах. Какая паршивая была тогда медицина!» (А. П. Чехов. Полн. собр. соч. и писем в 20 тт., т. 15. М., Гослитиздат, 1949, стр. 259.)
¹⁰⁴ В этом месте беседы можно включить пластинку с записью соответствующего отрывка из оперы С. Прокофьева «Война и мир», очень ярко и психологически точно передающего «музыкальное» состояние души князя Андрея.
 

---

Предисловие

Продолжение

Заключение

---

Электронная публикация книги подготовлена летом 2009 года учениками 10 класса Московской гимназии на Юго-Западе №1543
Александрой Кострикиной, Марией Красносельской, Михаилом Солодовым, Иваном Павловым и Александром Алергантом.

Размещение книги в сети санкционировано 6 августа 2009 года автором, Г.Н.Фейном (Андреевым).
О замеченных опечатках сообщайте Виталию Арнольду по электронной почте vitar(at)1543.ru