Итак, я выехал в Москву, где сначала зашел в ЦК ВЛКСМ и, получив направление в отдел кадров НКИД, заполнил, как полагается, очень подробную анкету, был размещен в общежитии, находившемся в здании НКИД на Кузнецком мосту и стал вместе с другими прибывшими с той же целью ждать вызова на собеседование. Процедура заняла несколько дней. Кстати говоря, из разных городов, а также из Москвы, прибыло несколько десятков человек. Это говорило о том, что уже в 1943 году, когда до конца войны оставалось еще около двух лет, руководство страны исходило из того, что на ее завершающем этапе, а особенно с приходом мира, стране потребуются в большом количестве дипломатические кадры. Особенно большой прием в Высшую дипломатическую школу был в следующем 1944 году. Брали людей с высшим образованием, причем не только с гуманитарным, но и с инженерно-техническим. Среди поступающих известная часть побывала на фронте и была уволена из армии по ранению или по болезни, некоторые работали преподавателями средней школы, в военной промышленности — в общем, это были люди разных профессий и специальностей, члены партии и комсомольцы в возрасте 25-30 лет. Здесь я впервые встретился с людьми, со многими из которых пришлось долгие годы работать в министерстве на разных участках и направлениях, но та связь, которая установилась за годы совместной учебы, в большинстве случаев сохранялась.
Очень многие мои товарищи по ВДШ прошли длительный путь, сделали дипломатическую карьеру, дослужились до должностей послов, посланников, советников в посольствах нашей страны за рубежом, а также до руководящих постов в центральном аппарате министерства. Но все это было тогда еще впереди, в будущем.
Наш прием проходил без вступительных экзаменов. Однако всем был устроен диктант, а также предложено написать сочинение. Это делалось, конечно, для того, чтобы определить степень грамотности поступающих. Правда, не всех, кто допускал ошибки в диктанте, отчисляли (диктанты, кстати, были довольно сложными, содержали немало “ловушек”), однако многим после поступления в ВДШ пришлось в первом полугодии посещать уроки русского языка, чтобы поднять уровень своей грамотности.
Основную роль играло собеседование, проводившееся комиссией под председательством заведующего отделом кадров и включавшей нескольких профессоров ВДШ, главным образом историков, юристов, географов и т.п. Насколько я понял, главной целью собеседования была не столько проверка знаний поступающих в тех или иных областях, сколько определение их общего развития, общей эрудиции, уровня культуры, знакомства с художественной литературой, умения вести беседу, способностей к контактам и т.п.
Далеко не всем удавалось пройти с успехом такое собеседование. Некоторые люди, имевшие научные степени, были “отпущены” из-за недостаточной эрудиции. Кое-кому доставила неприятности беспомощность при обращении с географической картой. Меня, например, допрашивали по Шекспиру, с произведениями которого я, к счастью, был основательно знаком. В книжном шкафу отца, среди немногих книг, были приобретенные, видимо, по случаю 5 томов сочинений Шекспира с иллюстрациями. Спросили меня также, например, о чем говорит мне фамилия Меньшиков. И тут я назвал троих носителей этой фамилии, что удовлетворило членов комиссии. В общем, собеседование оказалось для меня удачным.
Всех поступающих принимал в индивидуальном порядке заместитель министра иностранных дел, ведавший кадрами. Тогда этот пост занимал Деканозов. Впоследствии он был одним из обвиняемых по делу Берия и по приговору суда расстрелян в 1953 году.
Наконец, поступающие вызывались на беседу в Отдел загранкадров ЦК ВКП(б), которым в то время заведовал М.И.Силин, впоследствии бывший послом в Чехословакии и членом коллегии МИД. В разговоре с Силиным я сказал ему, что у меня зародились колебания, стоит ли мне менять так круто специальность, ведь я уже проделал немалую работу в аспирантуре, сдал почти все экзамены по кандидатскому минимуму. На это Силин сказал, что вопрос о моем приеме в ВДШ решен, для колебаний нет оснований, и если я склонен к научной работе, то у меня такая возможность будет весьма широкой. Я заметил, что науки здесь совсем другие, но понял, что на собеседника это не произвело впечатления.
Получив в Школе разрешение съездить на несколько дней в Горький, я использовал это время, чтобы сдать последние кандидатские экзамены. Встретив на улице Н.Н.Баутина, о котором я выше писал, спросил его, надо ли мне взять документ об учебе в аспирантуре и сдаче кандидатского минимума. Николай Николаевич сказал с улыбкой: “Конечно, возьмите справку, кто его знает, может, и пригодится”. Справку я взял, но ни разу в жизни она не оказалась мне нужна.
Несколько месяцев спустя я встретился на улице с профессором Г.С.Гореликом и в беседе с ним заметил, что меня по-прежнему тянет к математике, и я даже ходил в Московский университет на возобновившийся симпозиум математиков, слушал доклад по алгебре О.Ю.Шмидта, видел многих известных ученых. Однако Г.С.Горелик сказал: “Все это для вас отныне кончено, наука не терпит таких совместительств”.
Он оказался прав. Творчески мне с тех пор не пришлось заниматься математикой и физикой. Однако у меня составилась довольно обширная библиотека, и я, когда появляется время, а с годами его прибавляется, читаю эти книги нередко с карандашом в руке и стараюсь не забыть математику. Теперь у меня появился еще один стимул: мой единственный внук, пока еще школьник, очень увлекается математикой, регулярно участвует в конкурсах и олимпиадах, завоевал немало призов и дипломов. При встречах мы беседуем на математические темы, иногда консультируемся при решении задач.
Однако я отвлекся. Возобновляю рассказ об учебе в Высшей дипломатической школе. Итак, я прибыл в Москву 2 сентября, на второй день учебного года. За это время меня успели распределить на китайскую секцию Восточного факультета. Китайская секция не являлась “модной”, мало кто хотел на нее идти. Главной причиной такого отношения было, несомненно, то, что изучение китайского языка, особенно для взрослых людей, дело безусловно трудное. Пугает иероглифика, требующая всех видов памяти: зрительной, чтобы запомнить 2-3 тысячи иероглифов, что необходимо для чтения обычного газетного текста; моторной — чтобы путем постоянного ежедневного упражнения освоить написание иероглифов; слуховой — чтобы освоить интонацию, каждый слог даже в наиболее приемлемом пекинском диалекте может произноситься на четыре тона (ровный, повышающийся, понижающийся, переменный — сначала вниз, потом вверх).
Кроме того, следует иметь в виду, что при переводе каждый иероглиф, как правило, имеет несколько значений, обычно близких, но это не уменьшает трудностей при выборе синонимов и сказывается на правильности стиля перевода. Необходимо подчеркнуть, что у иероглифа могут быть и существенные отличия в значениях.
В общем, китайский язык — дело трудное. Но я был сравнительно молодым слушателем. Уже поэтому мне было нелегко отказаться от китайской секции. Вообще уже при ее формировании отсеялось не менее трех человек. Один сорокатрехлетний доцент литературоведения ушел через неделю, немногим долее продержался довольно смелый тридцатилетний товарищ, прилично владевший английским языком. Вынужден был уйти и красивый рослый фронтовой летчик, носивший на память о боевых полетах пулю в своем сердце. Все они ушли на другие секции, соответственно, на чехословацкую, английскую и югославскую.
Примерно через неделю стал слушателем китайской секции мой большой друг Анатолий Михайлович Малухин, журналист известной газеты “Гудок”, писавший, как мы потом узнали, стихи и даже объемные поэмы. Он был старше меня на 8 лет, но не убоялся трудностей, стал впоследствии заметным дипломатом и научным работником.
Итак, наша группа китаистов сформировалась в составе двух человек: 25-летний бывший математик и 33-летний бывший журналист. И мы плечом к плечу прошли трехлетний курс китайской секции.
Не могу не сказать о годах учебы в ВДШ, о своих преподавателях и профессорах, китаистах, историках, юристах-международниках, географах, а также преподавателях английского и французского языков.
Первый, кто познакомил нас с китайским языком, не был профессиональным лингвистом. Дело в том, что основные наши профессора и преподаватели несколько задержались к началу учебного года. Институт востоковедения, в котором они работали, был в 1941 году эвакуирован в Фергану.
Итак, первым нашим преподавателем был помощник заведующего 1 Дальневосточным отделом Владимир Васильевич Васьков. Он пришел на урок в только что введенной в то время для дипломатов форме одежды с погонами первого секретаря первого класса, на которых были видны три звезды на трех полосах — столько же, сколько в армии было на погонах полковника. Васьков прекрасно владел китайским языком, говорил без всякого акцента. Дело в том, что его отец в первые годы после октябрьской революции работал в представительстве существовавшей в то время ДВР — Дальневосточной Республики. Семья жила в Пекине еще до установления российско-китайских дипломатических отношений. Владимир ходил в китайскую школу, в совершенстве овладев языком. Когда группировка милитариста Чжан Цзолина заняла Пекин и был совершен налет на советское посольство, пионер Владимир Васьков отбивался от жандармов, о чем был дан материал в московском журнале “Огонек”. Впоследствии Владимир Васильевич Васьков окончил отделение китайского языка в Ленинградском университете, где он обучался у виднейшего китаиста нашей страны - знаменитого академика Алексеева. Васьков дал нам первые уроки китайского языка. Он сказал нам, что мы правильно поступили, согласившись пойти на китайскую секцию. Он отмечал важность для нашей страны отношений с Китаем, их широкие перспективы, а следовательно и ответственный характер.
Впоследствии мне пришлось несколько лет работать с В.В.Васьковым в городах Нанкине, Гуаньчжоу, а также в Дальневосточном отделе МИД. У меня о нем остались самые хорошие воспоминания, человек был интересный, а в отношении своих товарищей чистый. Был он не из робкого десятка, ему случалось с трибуны общемидовского собрания возражать Вышинскому, которого очень многие боялись.
Он рассказывал о времени своей учебы в Ленинградском университете. Запомнился один его забавный рассказ, характеризующий в известной степени особенности китайского языка, о которых я уже сказал выше, а именно то, что многие иероглифы могут принимать в зависимости от контекста различные значения. Это особенно сказывается на чтении текстов. Между прочим, когда в 1944 году в Москву из сибирского курорта Борового, куда были эвакуированы в 1941 году многие члены Академии Наук СССР, вернулся патриарх наших китаистов академик Алексеев и в ВДШ была устроена встреча с ним, то в своей лекции он с удовлетворением отметил, что в Союзе у нас появилось немало “текстоспособных китаистов”. Под этим, несомненно, подразумевались люди, которые овладели трудным делом чтения текстов на языке “вэньянь”, что можно перевести словами “письменный язык” в отличие от “байхуа” (буквально “белые” или “понятные” слова), то есть понятный на слух разговорный язык. Чтение текстов на “вэньяне” для новичка подобно в какой-то степени поначалу своего рода разгадыванию не совсем легких шарад. Особенно это относится к древним текстам. Здесь мы имеем дело не с обычным переводом, а с подлинно научной работой. Вспоминается в этой связи один эпизод, относящийся также к 1944 году. Илья Михайлович Ошанин, видимо желая сильнее заинтересовать нас китайским языком, предложил нам пойти на семинар в ИВАН (Институт Востоковедения Академии Наук), где делал доклад о своей кандидатской диссертации доцент Лев Залмович Эйдлин. Кандидатская степень была присуждена ему за перевод “Четверостиший Бо Цзюйи” — великого китайского поэта (772 - 846 годы). Руководил семинаром крупнейший востоковед академик арабист Игнатий Юлианович Крачковский, присутствовало много ученых китаистов. Эйдлин подробно доложил о своей работе, цитировал свои прекрасные переводы стихотворений Бо Цзюйи. В президиуме сидел какой-то малоизвестный человек, который однако занимал в ИВАНе административную должность (конечно, он занимался и наукой). Фамилию его я не запомнил. И вот этот человек неожиданно задает Эйдлину вопрос, в чем состоит научное значение его диссертации. Эйдлин был глубоко затронут таким вопросом и даже не стал на него отвечать. Правда, тут же академик Крачковский и видные китаисты разъяснили, что перевод древних китайских текстов требует огромной работы и связан с целым рядом глубоких исследований. Эти разъяснения произвели на нас, новичков-китаистов, необходимое впечатление.
Здесь хочу рассказать об одной истории, которую мы услышали от В.В.Васькова и которая также характеризует специфику перевода древних текстов. Он рассказал нам о розыгрыше, который учинили с одним из своих профессоров, весьма крупных специалистов по древним текстам, студенты-китаисты Ленинградского университета.
В древнекитайской литературе существовал определенный жанр, так называемый палиндром или перевертыш. Такие примеры есть и в русском языке, например, предложение “А роза упала на лапу Азора” или “Я иду с мечем судия”. Эти тексты одинаково читаются и слева направо, и справа налево. Конечно, в русском языке палиндромы составить не так легко и они встречаются редко. Другое дело в китайском языке. Там характер палиндрома несколько иной. Не требовалось, чтобы при чтении слева направо и наоборот текст читался одинаково, требовалось лишь, чтобы и при чтении слева направо, справо налево (по строкам), сверху вниз и справа налево и сверху вниз и слева направо (по столбцам) текст имел литературный смысл, т.е. своего рода “матрицу” из иероглифов можно было читать в разных направлениях, каждый раз получая осмысленный текст. Конечно, это становится возможным в значительной мере потому, что иероглифы имеют, как правило, не одно, а несколько значений. Ясно также, что чтение, а тем более составление палиндромов дело весьма трудное, потруднее, чем, скажем, шахматная игра. Однако за длительную историю древнекитайской литературы и поэзии было создано немало палиндромов. И вот профессор, о котором нам рассказывал Васьков, очень увлекался чтением палиндромов и стремился продемонстрировать свое мастерство во время лекции по литературе прошлых веков Китая. Студенты решили над ним подшутить. Они взяли наудачу какой-то древнекитайский текст, разрезали его по отдельным иероглифам и, произвольно смешав их в фуражке, выклеили из них палиндромную матрицу. Затем один из студентов, освоивших каллиграфическое начертание иероглифов, перерисовал эту матрицу на чистый лист бумаги. На следующей лекции студенты показали это свое “творение” профессору и сказали ему, что им попался какой-то “трудный” палиндром. Естественно, что прочесть эту произвольную мешанину он не смог, но сказал, что подумает над этим текстом дома. И что бы вы думали? На следующей лекции он “прочел” студентам “палиндром” во всех направлениях. Вот какую степень произвола в чтении допускает при некоторой фантазии многозначность иероглифов. Этот рассказ, при всей его юмористике, дает известное представление о трудностях, которые мы, люди не первой молодости, испытывали, приступая к изучению китайского языка.
Ежедневное чтение текстов дополнялось прописыванием иероглифов. Преподаватели говорили нам, что тот, кто не упражняется ежедневно в написании иероглифов, подобен гребцу, плывущему на веслах против течения и бросившему весла на час-другой, при этом его сносит к началу. Т.е. если не прописывать иероглифов, то забываешь и то, что уже освоил.
А ведь кроме китайского языка нам параллельно приходилось основательно заниматься английским языком. Вообще и китайскому, и английскому языкам посвящалось, пожалуй, основное время за трехлетний период обучения в ВДШ. И надо сказать, фундамент лингвистических знаний в школе удалось заложить, а на этом фундаменте изучение языков нам удалось настойчиво продолжать на протяжении всей дальнейшей работы как в министерстве, так и за рубежом.
Конечно, сколь-нибудь заметных успехов в овладении языками мы смогли добиться в результате огромного труда, потраченного нашими преподавателями. В течение всех трех лет нашей группой из двух человек руководили два наших главных учителя. Первый из них - профессор Илья Михайлович Ошанин, крупнейший китаист с широким лингвистическим кругозором. Когда мы начинали изучение китайского языка, нам на первых порах пришлось пользоваться кратким китайско-русским словарем профессора Колоколова. Создание гораздо более обширных словарей неразрывно связано с деятельностью И.М.Ошанина. В 1953 году, т.е. уже почти через 7 лет после окончания нами ВДШ, вышел в свет под редакцией И.М.Ошанина китайско-русский словарь объемом 70000 слов с ключевым указателем (2-е издание в 1955 году). В течение почти тридцати лет, как отмечал издатель “Китайско-русского словаря” 1980 года издания Б.Г.Мудров, словарь под редакцией И.М.Ошанина был единственным серьезным пособием для китаистов самого различного профиля. В 1980 году, когда этот словарь в известной степени устарел, на смену ему пришел словарь на 60000 слов под редакцией Б.Г.Мудрова, при разработке которого в основу опять-таки был положен словарь под редакцией Ошанина 1955 года издания.
Наконец, крупнейшим подвигом И.М.Ошанина явилось то, что под его редакцией вышел после многолетней работы четырехтомный большой словарь китайского языка.
Это, пожалуй, были самые главные научные достижения И.М.Ошанина. Кроме этого, его перу принадлежат многие научные труды по грамматике китайского языка. Надо сказать, что его грамматические идеи сильно облегчили нам изучение китайского языка, в том числе “вэнь яня”. До наших поколений грамматика преподавалась формально, строилась по аналогии с грамматикой европейских языков, что не отвечало природе и специфике китайского языка и создавало для учащихся дополнительные трудности. Ведь в китайском языке по сути дела отсутствуют такие категории, как падежи, смысл фразы зависит от порядка слов, а также от контекста, нередко применяется прием инкорпорации, когда целые предложения внутри более объемного предложения играют роль подлежащего, сказуемого или дополнения.
Лекции И.М.Ошанина были очень интересными, отличались высоким теоретическим уровнем, широким применением эвристических методов. Я со своими математическими традициями и логическими привычками слушал их с большим увлечением. На уроках создавалась творческая атмосфера. Ошанин не пренебрегал преподаванием жизненно-бытовых терминов, видимо понимая, что от нас потребуется, когда мы прибудем в Китай. Он предупреждал нас о разных диалектах, предупреждал, что кантонцы не понимают пекинцев, как англичане французов, указывал, что в этой связи надо глубже овладевать иероглификой, которая дает возможность договориться с грамотным человеком в любом районе Китая.
Другим нашим учителем был профессор Алексей Петрович Рогачев, с которым мы повседневно читали китайские тексты, а также беседовали на китайском языке. Алексей Петрович был глубоким знатоком китайского языка и великим тружеником. Достаточно сказать, что он впервые перевел на русский язык такие классические китайские романы, написанные сотни лет назад, как “Речные заводи” (два объемных тома), китайское название “Шуйхучжуань”, а также “Записки о путешествии на Запад”, китайское название “Сиюцзи” (6 книг), где наряду с мифологией содержится бесчисленное множество зарисовок о тогдашней китайской жизни. Издание этих книг явилось крупным шагом в познании советскими, прежде всего русскими читателями классического китайского средневекового романа. Наряду с этими романами А.П.Рогачев перевел сокращенные версии и отрывки из “Путешествия на Запад” об одном из главных героев этого романа волшебной обезьяне Сун Укуне. Переведен был также один из известнейших трудов видного китайского революционера Сунь Ятсена “Три народных принципа”. Это два перевода увидели свет позднее, когда Алексея Петровича уже не было среди нас.
Приобщение к китайской классической литературе нас, слушателей ВДШ, было очень полезным делом, помогло нам в будущей работе. Много рассказывали нам И.М.Ошанин и А.П.Рогачев о других известных китайских романах: “Неофициальная история конфуцианцев” (“Жулинвайши”), “Троецарствие” (“Саньгоджи-Яньи”), “Сон в Красном Тереме” (“Хунлоумэи”), “Ляочжай” и др.
Вспоминается, как один из моих руководителей Петр Парфенович Владимиров в период, когда он был Генконсулом СССР в Шанхае (1949-1951 годы), в разговоре со мной сказал, что такие китайские романы, как “Троецарствие”, “Речные заводи”, “Сон в Красном Тереме”, очень любил читать Мао Цзэдун. Когда он бывал у Мао Цзэдуна в Яньани, то на его письменном столе он видел эти книги. И это не случайно.
Впоследствии, в период моей работы в Шанхае я как-то в беседе с заместителем председателя Военно- административного Комитета Восточного Китая, старым революционером, кандидатом в члены Политбюро ЦК КПК Тань Чжэнлинем, с которым мы были хорошо знакомы, в подходящей обстановке, за столом сказал, что, как я слышал, Мао Цзэдун любит читать классические китайские романы. Тань Чжэнлинь с улыбкой подтвердил это, а также добавил, что Мао называет “Троецарствие” “учебником военной стратегии”, а “Речные заводи”, где говорится о подвигах 108 молодцов, разбойников, поднявшихся под руководством Сун Цзяна на борьбу с императорским режимом и его чиновниками, Мао Цзэдун называл “учебником кадровой политики”. Надо также сказать, что “Сон в Красном тереме” и “Речные заводи” в разные периоды становились предметом широких дискусий, в ходе которых Мао Цзэдун и его окружение укрепляли свое идеологическое влияние на близком и понятном китайской интеллигенции и народным массам литературном материале.
Такие люди, как Ошанин и Рогачев стремились глубже ознакомить молодых китаистов со спецификой этой огромной страны и ее многолетней историей. Наряду с этими зарисовками, характеризующими наших учителей как крупных китаистов-ученых, хотелось бы вспомнить о том, как они рассказывали нам о своем пребывании и работе в Китае. Это было для нас очень интересно и важно. Ведь в то время, когда они там работали (двадцатые годы) Китай был не тот, как в сороковые годы, когда нам туда предстояло поехать. Например, и Ошанин, и Рогачев немало говорили о засилии иностранцев в Китае, в частности и о привилегированной по отношению к китайцам богатой части российских эмигрантов. Ошанин в этой связи рассказывал, в частности, что один раз он на глазах у коллег по дипломатическому и консульскому корпусу впрягся в ручную рикшу, посадив в нее хозяина этой повозки, и прокатил его. Этим, говорил Ошанин, мы хотели показать, что рассматриваем китайцев не так, как граждане империалистических стран, что мы признаем их человеческие гражданские права.
Помню, на меня произвел большое впечатление рассказ Ошанина об осаде белогвардейскими эмигрантами здания Генконсульства СССР в Шанхае в 1927 году, когда жизнь всех работников Генконсульства и членов их семей буквально висела на волоске. Огромная толпа белоэмигрантов, вдохновляемая своими вожаками, и в том числе некоторыми священниками, обступила здание Генконсульства. Парадную дверь закрыть почему-то не успели. Со стороны речки Суджоу-Крик под стенами Генконсульства на канале на барке соорудили виселицу и подожгли висевшее на ней чучело “коммуниста”. Электричество было отключено, а в одном из окон верхних этажей загорелась портьера. Это придало толпе ярости, и несколько человек распахнули парадную дверь, намереваясь ворваться в здание Генконсульства. Спасла Генконсульство, по словам Ошанина, счастливая случайность. Внизу напротив парадного входа был установлен сломанный пулемет-”максим”, который незадолго до этого принесли в здание спасавшиеся здесь от преследований повстанцы коммунисты. Первые из участников штурма Генконсульства белогвардейцы-эмигранты были охвачены паникой, они отшатнулись назад, раздавили несколько человек, а в это время сотрудники консульства успели закрыть парадную дверь железным щитом и припереть ее стальными толстыми стержнями. В верхней комнате тем временем потушили огонь. Ошанин говорил нам, что за участие в обороне Генконсульства его наградили личным оружием - пистолетом, а также предоставили ему с семьей комнату в Москве.
Рассказывал нам И.М.Ошанин и об интересных особенностях жизни в тогдашнем Китае. В частности, о деятельности миссионеров различных религий из европейцев, католиков, протестантов и других. Эти люди занимались в широких масштабах сбором у своих приверженцев из китайцев различной информации. Едет поездом священник, его встречает на станции китаец, садится на поезд и до следующей станции беседует со священником, на следующей станции выходит, а на смену ему в поезд садится другой китаец и до следующей станции беседует с миссионером. Отсюда можно понять, какую серьезную службу служили миссионеры разведкам европейских стран в Китае.
Несколько рассказов о тогдашней жизни в Китае, о китайской медицине слышали мы и от Алексея Петровича Рогачева. Он был человеком очень спокойным и вежливым, но в делах учебы очень настойчивым, не выучить заданный им урок мы с Малухиным себе позволяли очень редко.
Конечно, нельзя не вспомнить и наших преподавателей - китайцев по национальности. Наиболее заметной и культурной фигурой среди них был Иван Иванович Советов (китайское имя Чэнь Юань). Он глубоко изучил русский язык. Были и другие, например, очень образованный и культурный человек (по фамилии Чжоу Cунь [нрзб]), хорошо знавший историческую, политическую и философскую терминологию. Менее культурным был китаец, которого мы знали под русским именем и фамилией Яков Краснов. Однако и это был весьма добросовестный человек, старавшийся по возможности натренировать нас в разговорном языке.
Было бы неправильным обходить молчанием преподавателей других языков. Английский язык у нас вела преподаватель Макарова, а со второго курса американка по фамилии Варник и англичанка, которую мы звали миссис Барнз. Видя наше старание, преподаватели-иностранки старались со своей стороны как можно основательнее натаскать нас. Работать с ними было очень полезно и приятно. Муж у Барнз был русский, работал в качестве одного из ведущих инженеров на автозаводе имени Сталина (в настоящее время завод имени Лихачева). Пожалуй, наши успехи в английском языке не уступали нашим продвижениям в китайском языке. Этому способствовало то, что с самого начала фонетист профессор Трихтеров тщательно поставил нам английское произношение.
Мы с зеркалом разучивали межзубные согласные, дифтонги, альвеолярные и апикальные звуки. Это помогло освоению правильного произношения, а что особенно важно, освоению правильной интонации, что было также полезным и для китайского языка. Кроме того, мы много времени посвящали решению всех подряд упражнений из только что вышедшего тогда интенсивного учебника “Advanced English”, а также упражнениям в диалогах по известному учебнику Eckersley. Широко применялись для улучшения произношения и упражнения в звуковом восприятии занятия с лингафоном. До сих пор помнятся интересные рассказы на фонетические темы Бернарда Шоу, а также его знаменитая пьеса “Пигмалион”.
Я решил воспользоваться наличием в ВДШ возможностей изучить французский язык. В общем, это было время, когда мы сформировались для изучения языков, посвящали этому трудному делу свое основное время и усилия. Однако это не было нашим единственным занятием. Много времени уходило на изучение абсолютно необходимых дипломату гуманитарных наук. Речь идет прежде всего об общей истории, истории международных отношений и дипломатии, международного права, географии, современной истории. Надо сказать, что нам повезло. Дипломатическая школа в те годы (речь идет о годах, начиная с 1943 - 1944) находилась на подъеме, росло число слушателей, причем зачисляли в Школу людей с высшим образованием, а главное, всеми путями совершенствовалось преподавание, разумеется, важную роль при этом играл отбор профессорско-преподавательского состава. Я уже писал, что, хотя в то время и был нередко “пересол” по части бдительности в отношении иностранцев, в ВДШ было немало преподавателей иностранцев - носителей языков. Работали преподавателями родственники известных иностранных революционеров, жена Карла Либкнехта преподавала немецкий язык, дочь Сена Катаямы - японский, преподавали некоторые из политэмигрантов из Италии, Испании и других стран. Я уже говорил о преподававших у нас китайцах. Некоторые из них прибыли в Советский Союз в период двадцатых годов и по разным причинам остались в нашей стране. К преподаванию языков, особенно восточных, привлекались видные ученые.
Заметным был подъем в области преподавания гуманитарных дисциплин, прежде всего истории, в том числе истории международных отношений, истории дипломатии, международного права, дипломатической практики. К созданию учебно-научной литературы по этим вопросам политическое руководство страны привлекло виднейших историков. Еще накануне войны в этом направлении были предприняты весьма энергичные усилия. Заметным событием был выход в свет сначала первого тома “Истории дипломатии” (1941 г.), к написанию отдельных глав которой были привлечены видные историки академик Е.В.Тарле, член-корреспондент АН СССР (с 1946 года академик) Е.А.Косминский, член-корреспондент (с 1958 года академик) АН СССР С.Д.Сказкин, член-корреспондент (с 1964 года академик) АН СССР В.И.Хвостов. В годы, когда нам довелось учиться в ВДШ, все эти крупнейшие ученые читали основные курсы лекций по истории международных отношений и истории дипломатии. Блестящие лекции Е.В.Тарле, богатые содержанием лекции Е.А.Косминского и С.Д.Сказкина, а также четкие лекции по истории международных отношений в Новое время, в частности, на Дальнем Востоке, профессора (академик с 1972 года) А.Л.Нирочницкого вызывали у нас, слушателей, большой интерес, закладывали основы научного подхода к будущей серьезной работе.
Лекции по истории внешней политики России (от времен Киевской Руси до 1917 года) читал видный историк профессор К.В.Базилевич, а также профессор Сивков. Что касается послеоктябрьского периода внешней политики, то ее излагал нам профессор Б.Е.Штейн, вся жизнь которого с 1920 года до перехода на научно-педагогическую работу была связана с НКИД, он был членом многих делегаций на международных конференциях, а также в Лиге Наций, был послом СССР в Италии. Все это позволяло ему насыщать свои лекции многочисленными примерами конкретного характера, что, разумеется, представляло для нас особый интерес.
Не меньший, если не больший интерес вызывали у нас лекции по дипломатической практике, которые читал в прошлом активный участник революционного движения в России, государственный деятель и дипломат профессор А.А.Трояновский. Александр Антонович был Послом СССР в Японии, первым после установления дипломатических отношений Послом СССР в США. С 1941 года А.А.Трояновский работал в Совинформбюро. На занятиях А.А.Трояновского такой разнообразный по содержанию и не особенно определенный предмет, как дипломатическая практика, становился для нас в высшей степени интересным и полезным. Ведь читался он человеком, имевшим огромный дипломатический опыт, которому довелось решать массу вопросов дипломатической деятельности в самых разных ситуациях и условиях. А как просто и вместе с тем серьезно Александр Антонович относился к слушателям и их вопросам.
Хотелось бы еще раз вернуться к такой знаменитой фигуре, какой был академик Е.В.Тарле. Это был ученый, работа которого началась задолго до октября. С 1903 года Тарле был приват-доцентом Петербургского университета, в 1913-1917 годах он профессор университета в Юрьеве (Тарту), а с 1917 года прфессор Петербургского университета. Когда в начале 30-х годов происходил известный процесс т.н. “Промпартии”, то, хотя Е.В.Тарле и не был привлечен к суду по этому процессу, поскольку деятели Промпартии будто бы прочили его министром Иностранных дел планировавшегося тогда “правительства”, то Е.В.Тарле оказался в ссылке в Ташкенте. В дальнейшем в его судьбе сыграли роль следующие события, о которых мне значительно позже рассказывал Посол СССР в КНР академик П.Ф.Юдин. В начале 30-х годов П.Ф.Юдин был назначен директором Государственного Издательства. В это время И.В.Сталин проявлял значительное внимание к вопросам истории, к созданию исторической и учебной литературы в интересах соответствующего воспитания на этом направлении партийных и государственных кадров. Одним из мероприятий, которые он решил провести в этом направлении, был перевод с французского десятитомника “История XIX века” Лависса и Рамбо. Сталин считал, что если этот обширный исторический труд снабдить некоторыми примечаниями и дополнениями, то он может послужить для решения задач исторического образования и воспитания кадров. Тогдашнее руководство Госиздата при подготовке первого издания десятитомника вызвало у Сталина резкое недовольство. Поэтому, сказал П.Ф.Юдин, после его назначения директором Госиздата Сталин пригласил его и потребовал заново переиздать десятитомник. Он жаловался, что его идею грубо исказили и испортили негодным исполнением. Даже перевод, говорил Сталин, как следует сделать не сумели, а тем более и не подумало обеспечить соответствующую научную редакцию. В издании масса опечаток и небрежностей. Дали какой-то скверный картонный переплет, говорил Сталин, противно эту книгу в руки взять. Разругав исполнителей первого издания на чем свет стоит, Сталин спросил П.Ф.Юдина, кому, по его мнению, можно было бы поручить переиздать эту книгу по-новому, обеспечить точный перевод, научное редактирование, приложить обширную библиографию, составить подробные хронологические таблицы, изготовить необходимые карты, подобрать иллюстрации, а также обеспечить составление приложений, в которых отразить, где это необходимо, наши оценки тех или иных мест изложения, а также сделать несколько дополнений, освещающих деятельность Маркса и Энгельса и рабочее движение. Юдин сказал Сталину, что, по его мнению, эту работу можно было бы поручить профессору Е.В.Тарле, досконально знающему французскую историческую литературу, с которой он знакомится в оригинале. Сталин тут же спросил, где живет и работает сейчас Тарле, на что Юдин ответил, что он видел на днях Тарле в Москве, куда он приехал из Ташкента на некоторое время, получив разрешение соответствующих органов. Сталин сказал Юдину, чтобы он передал Тарле приглашение на беседу. Беседа Сталина с Тарле состоялась, и он согласился взять на себя подготовку второго издания десятитомника Лависса и Рамбо. Он внимательно учел все замечания Сталина, проделал огромную работу, разработал весь дополнительный научный аппарат, написал соответствующее предисловие от редактора. Сталин даже в техническом отношении пожелал издать десятитомник образцово и приказал Юдину обеспечить выпуск этого издания в ледериновом переплете с золотым тиснением. Юдин сказал, что ледерин можно приобрести только за валюту, на что Сталин предложил подготовить ему проект постановления правительства на этот счет и обещал подписать это постановление. Таким образом, этот десятитомник увидел свет. Ссылка Тарле была отменена, он не без участия Сталина был восстановлен в Академии наук и занялся активно научной работой и выпуском новых изданий, среди которых такие, как первое издание “Истории дипломатии” (т.т. I-III, 1941-45 годы), “Наполеон” (М., 1936 г.), “Талейран” (1939 год), “Крымская война”, т.т. 1, 2 (М., 1941-1943 годы).
Курс международного права читал профессор Всеволод Николаевич Дурушевский. Это был весьма образованный юрист-международник, которого, говорят, Сталин называл “ходячей энциклопедией”, И действительно, мне не раз случалось уже впоследствии, когда я работал в центральном аппарате МИДа обращаться к нему за консультацией. И каждый раз он, дав ответ, приводил несколько “казусов”, т.е. соответствующих, аналогичных примеров.
Следует отметить, что в ВДШ кроме лекционных курсов для слушателей нередко устраивались лекции и доклады тех или иных ученых, дипломатов, журналистов, руководящих работников тех или иных центральных учреждений. Например, перед нами выступали наркоминдел Украины Д.З.Манунявский, редактор “Москоу Ньюз” бывший советник Сунь Ятсена М.М.Бородин. Кроме того, слушатели нередко приглашались на проводившиеся в Клубе МИД выступления руководителей советских делегаций на Международных конференциях, сессиях ООН и т.п. Все это, конечно, играло немаловажную роль в нашей подготовке к будущей работе.
Хочу сказать еще об одном из курсов, который нам читали в ВДШ в течение последних полутора лет. Это был курс истории Китая, который вел преподаватель Б.Г.Эренбург. Собственно, это были не столько лекции, сколько беседы, поскольку слушателей было всего два человека — А.М.Малухин и я. Мы нередко выспрашивали Бориса Григорьевича о разных проблемах и подробностях истории страны, в которой нам предстояло работать. Дело в том, что многие моменты истории Китая, особенно новейшей истории, а также истории советско-китайских отношений в этот период еще не были широко освещены в литературе. Безусловно, такие имена, как Сунь Ятсен, а также Мао Цзэдун и Чжудэ были широко известны не только специалистам, но и широкой общественности. За событиями в Китае, особенно за победами и поражениями китайского революционного движения у нас следили со времен Ленина пристально и заинтересованно, но многие факты из истории наших отношений по понятным причинам гласности не предавались. Больше того, вопросы развития китайской революции в конце двадцатых годов были одним из предметов острых дискуссий в нашей партии и в Коминтерне. Кто, скажем, в то время знал, что видный военный деятель Советского Союза и герой гражданской войны В.К.Блюхер, в течение ряда лет под псевдонимом Галина работал в Китае в качестве военного советника Сунь Ятсена и правительства Южного Китая и вместе с группой других советских военных специалистов оказывал важное содействие в создании вооруженных сил этого правительства. Не было в то время широко известно и о работе в Китае старого партийного деятеля, члена РСДРП с 1903 года Михаила Марковича Бородина, который с 1923 по 1927 год по приглашению Сунь Ятсена работал главными политическим советником ЦИК Гоминьдана. В Советском Союзе тяжело переживали поражение китайской революции, переход на сторону контрреволюции одного из близких к Сунь Ятсену политических и военных деятелей Гоминьдана Чан Кайши, происшедший в 1927 году, последовавшую за этим волну террора против коммунистической партии Китая, убийство советских военных советников и консульских работников после кантонского восстания. Все это привело к резкому ухудшению отношений СССР с гоминьдановским Китаем, дошедшему до разрыва нормальных дипломатических отношений, которые были восстановлены лишь в 1932 году. Конечно, сейчас. после опубликования многочисленных исследований по истории советско-китайских отношений и в том числе документов об отношениях ВКП(б) и Коминтерна с представителями Гоминьдана и КПК в двадцатых — тридцатых годах у каждого есть возможность разобраться в этих проблемах, носящих ныне уже во многом исторический характер. Однако, для нас, кому предстояло поехать на дипломатическую работу в Китай, лекции по новейшей истории этой страны и наших отношений с ней были крайне важны уже в то время, поскольку помогали правильно понять обстановку и задачи нашей внешней политики с учетом того, что мы ехали в существовавший в то время гоминьдановский Китай.
Особенно запомнился мне рассказ Б.Г.Эренбурга о т.н. Сианьских событиях 1936 года. Как известно, существо этих событий состояло в том, что гоминьдановские генералы Чжан Сюэлян и Ян Хучэнь арестовали Чан Кайши, прибывшего в Сиань с целью добиться от них активизации борьбы против вооруженных сил КПК с целью ликвидации освобожденных районов. Неожиданно для многих, упрощенно понимавших обстановку людей, коммунистическая партия Китая высказалась в то время за освобождение Чан Кайши и заключение единого фронта для борьбы с японской агрессией. Помню, что Эренбург аргументированно разъяснил нам, что в связи с этими событиями очень ясную позицию заняла Москва и указал на оценку этих событий в передовых московских газет “Правда” и “Известия”, вышедших буквально на второй день после задержания Чан Кайши, причем недвусмысленно заявлялось, что арест Чана может быть выгоден агентуре японского империализма.
В целом, лекции Б.Г.Эренбурга дали нам обширный и полезный фактический материал, в них ясно проходили мысли о том, что будущее Китая принадлежит демократическим силам, центральное место среди которых занимает КПК , и в наших интересах оказывать этим силам твердую и разумную поддержку, понимая вместе с тем, что определение характера китайского государства должно быть прежде всего внутренним делом китайцев и должно решаться ими самими.
Хотелось бы коснуться еще некоторых мест из лекций Б.Г.Эренбурга, которые тогда показались нам очень интересными, но полной уверенности в их достоверности у нас не было и нет до сих пор, хотя известная правдоподобность в них есть. Они касаются видного деятеля гоминьдановского Китая сына Чан Кайши и его наследника на посту главы гоминьдановцев на Тайване Цзян Цзинго.
Известно, что после контрреволюционного переворота Чан Кайши в 1927 году его сыновья находились на учебе в СССР. Туда они были вывезены самим Чан Кайши, когда он выезжал по указанию Сунь Ятсена во главе гоминьдановской делегации и выступал с речами на совещаниях и конференциях Коминтерна. Цзян Цзинго и его брат выступили в 1927 году с открытым осуждением убийства Чан Кайши и остались в СССР, причем Цзян Цзинго вступил в ВКП(б), женился на русской женщине и принимал активное участие в партийной работе, в частности, на заводе “Уралмаш” в Свердловске. О нем, ссылаясь на очевидцев, Б.Г.Эренбург рассказывал следующую анекдотическую историю, относящуюся к 1927-1928 годам. Как известно, в тот период в Москве существовали такие учебные заведения, как КУТВ (Коммунистический Университет Трудящихся Востока) и Университет имени Сунь Ятсена, в которых во время нередко выступали руководящие деятели СССР и ВКП(б) и в том числе И.В.Сталин. В некоторых из этих выступлений затрагивались вопросы китайской революции, находила отражение острая полемика по этим вопросам с троцкистами. Кстати, и среди китайских студентов в Москве встречались сторонники троцкизма или люди, временно попавшие под их влияние. Однажды после одной из таких лекций к Сталину подошел молодой китаец и развернул платок, в котором по китайскому обыкновению было завернуто несколько томов первого издания сочинений В.И.Ленина с закладками на некоторых страницах. И вот этот китаец (якобы это был Цзян Цзинго), обратившись к Сталину, сказал: “Товарищ Сталин, вы нам говорили то-то и то-то, а вот в сочинениях В.И.Ленина по этому вопросу говорится следующее ...” При этом он открывал по закладке страницу и зачитывал текст. Подобные фразы китайский студент повторял несколько раз, ссылаясь на другие моменты из выступлений И.В.Сталина и каждый раз приводя подготовленное заранее высказывание В.И.Ленина. Сталин, как рассказывали очевидцы, не перебивал Цзян Цзинго, дослушал его до конца, а потом сказал с грузинским акцентом: “Молодой товарищ, горячий! Много читал, мало понял. Надо читать поменьше, а понимать побольше!” Стоявшие кругом китайцы не могли удержаться от смеха.
Рассказывал нам Б.Г.Эренбург и об обстоятельствах возвращения Цзян Цзинго в гоминьдановский Китай. Сейчас эта история не раз освещена в литературе, а в то время она звучала для нас новостью. После того, как в тридцатых годах возобновились отношения между Москвой и гоминьдановским Китаем, Чан Кайши неоднократно ставил вопрос о возвращении сына в Китай. Сначала Цзян Цзинго отказывался, указывал на свою принадлежность к ВКП(б), но ему, как говорят, было сказано, что это необходимо в интересах победы коммунизма. В конце концов он выехал со своей русской женой и детьми в Китай и постепенно стал одним из ближайших помощников Чан Кайши, что является одним из примеров того, как в жизни отдельных личностей обстоятельства перевешивают, казалось бы, твердые идеологические позиции и убеждения.