Владислав Михайлович Глинка Бородино Рисунки О.Верейского Книга подписана к печати в городе Ленинграде 22 августа 1941 года Опубликован также DjVu файл (1,6M) книги.

СОДЕРЖАНИЕ Главнокомандующий и армия На позиции у Бородина Начало боя. Атака егерей Награда Борьба за флеши У батареи Раевского Бой продолжается После сражения

ГЛАВНОКОМАНДУЮЩИЙ И АРМИЯ

Солнечным утром 24 августа 1812 года перед одним из домов на Французской набережной в Петербурге собралась большая толпа. Непривычно перемешались в ней чиновничьи фраки, чуйки мастеровых, купецкие кафтаны и ливреи дворовых. Окружив стоявшую у подъезда тяжелую дорожную коляску, все терпеливо ждали чего-то, тихо переговариваясь и наблюдая за суетой лакеев, носивших в экипаж последнюю мелкую поклажу.

Но вот на балконе второго этажа показались нарядно одетые женщины и дети, и, увидев их, громче загудели зрители, теснясь к колонному подъезду. Еще две-три минуты ожидания, и швейцар широко распахнул парадную дверь перед не спеша идущим тучным военным в серой шинели с пелериной и в белой фуражке с красным околышем.

Толпа смолкла, обнажила головы и жадно глядела, как, поддержанный провожающими под локти, грузно ступил он на подножку коляски, и, уже стоя в ней, оглянулся и снял фуражку. Показались волнистое серебро седин, покатый высокий лоб и глаза — один зрячий и зоркий, другой пустой, уже давно полузакрытый, ослепленный турецкой пулей.

С балкона заговорили что-то несколько голосов зараз, и отъезжающий, ласково и устало улыбаясь, посмотрел вверх и помахал пухлой рукой. Потом опять оглянулся на замершую толпу и назад на сиденье коляски, где адъютант, влезший следом за ним в экипаж, хлопотливо поправлял кожаные подушки. Когда он кончил, старик осторожно сел и сказал тихо, но отчетливо:

— Ну, трогай!

Кучер с высоких козел слегка шевельнул вожжами запряженной в ряд четверки, и форейтор, сердито косясь на близко подступавших любопытных, ослабил поюводья передней пары. Послушный шестерик разом влег в хомуты, и, колыхнувшись, пошла коляска.

Толпа отхлынула и замахала шапками, шляпами, картузами.

— Побей, гляди, француза-то, батюшка! — прокричал чей-то высокий голос.

— Как с туркой разберись, по-своему! — подхватил другой.

— Расею спасай, отец родной!..

— Счастливого пути!..

— Час добрый!.. — кричали со всех сторон бородатые и бритые лица.

И, как бы медленно плывя над ними, растроганно и часто кивала на обе стороны седая голова в белой фуражке.

Лошади взяли рысью и, дробно цокая копытами, перевалили экипаж через горб Фонтанного моста. Старый человек глубоко и облегченно вздохнул и отклонился назад утомленной спиной.

Справа, за сине-серой широкой Невой, переливчато горел в ясном небе шпиль крепостного собора. Дальше, против Биржи, стояли пузатые торговые корабли, и на двух из них подымали паруса, а по всей реке на искристой ряби медленно ползали ялики и лодки.

Звонкие удары копыт перешли в мягкий топот: свернули на пыльное, песчаное Марсово поле. Теперь слева замелькали деревья, статуи, розовые стены Инженерного замка.

Потом, под возобновившийся грохот булыжника под колесами и копытами, дома, широкий Невский с убегающим, выровненным по линейке березовым бульваром и вновь дома и дома.

У Московской заставы коляску ждало опять много разного народа, и заранее вызванный из помещения караул лихо отдал честь. Но, не останавливаясь, Пронеслись разогнанные кони, нырнув под взвившийся вверх без опроса шлагбаум.

— Спешить, спешить надобно... — сказал старик не то себе, не то адъютанту. — Полно уж провожали-то нас, пора и за дело приниматься.

А за последними домишками слобод, за косыми их заборами открывалась уже, убегая в лесистую даль, широкая, белевшая на солнце большая дорога.

Вновь назначенный главнокомандующий, генерал-от-инфантерии князь Кутузов, ехал к армии.

Армия сама шла к нему навстречу. Вот уже два месяца отступала она в глубь России, щетинясь сталью, гремя выстрелами и каждую пройденную версту щедро поливая своей и французской кровью.

И с каждым днем все громче звучал по рядам ее ропот, что приказывают всё отходить да отходить, не испробовав ни разу сил в большом сражении.

В начале кампании, когда четыреста тысяч врагов, внезапно перейдя через Неман, вклинились между двумя русскими армиями в сто тридцать тысяч человек, —тогда было хоть объяснение: драться порознь не следует, прежде всего надо соединиться. Ведь французы стремились разбить каждую часть русских войск порознь. Значит, надо отступать, постепенно сближаясь в условиях непрерывных арьергардных боев.

И, злобно огрызаясь, как нехотя уходящий зверь, уничтожая продовольствие и сжигая селенья, двигались обе армии к Смоленску. Здесь, наконец соединясь, они обратились было против французов. Но наступали нерешительно. Главные силы, не встретясь даже с врагом, опять повернули на большую Московскую дорогу.

И в то время как корпуса, назначенные задерживать неприятеля, упорно дрались с ним под старыми, построенными еще при Годунове смоленскими стенами, остальная армия переправилась через Днепр, и вновь началось отступление. И шли не по чужой стране, а по исконнымым русским землям со спелым хлебом, затоптанным без пользы на полях, с родными избами в сжигаемых деревнях, с разоренными крестьянами, прятавшимися в лесах. И от всего этого закипало в людях нескрываемое раздражение.

— Ведь соединились наконец. Чего ждать-то больше? Доколе этак даром отдавать все им будем? — негодующе спрашивали друг друга солдаты и офицеры.

Войска знали: командующий меньшей из русских двух армий, пылкий и резкий князь Багратион, хочет, как и все они, немедля схватиться с врагом. Не сдерживая горячего сердца, кричит он чуть ли не перед фронтом, что стыдно носить русский мундир, оставляя без боя французам уезд за уездом. Знали: старший командующий, генерал Барклай де Толли откладывает со дня на день решительный бой и приказывает все отступать да отступать.

Мысли о виновности, о трусости Барклая приходили сами собой.

Лишь немногие близкие люди видели, как напряженно обдумывал он все движение армии. Он знал, что и после соединения с Багратионом французы все же в два раза сильнее его. Ясно видел, что сражаться еще рано, а это столь ненавистное всем отступление сильнее всякого боя ослабляет врага. Быстро таяла армия Наполеона от болезней и дезертирства, слабели с каждым днем от бескормицы и дурных дорог неприятельские кавалерия, артиллерия и обозы.

Расчетливый и осторожный, Барклай, откладывая сражение, сберегал армию для будущих побед.

Но мало кто понимал тогда его планы.

К тому же Барклай был еще иностранец. Шотландец по фамилии, уроженец Лифляндии, он говорил лучше по-немецки, чем по-русски, и его не любили войска. Солдаты говорили почти открыто:

— Чего ему не отступать? Разве немцу нашей-то земли жалко?..

А тут еще после Смоленска жгло беспощадное солнце. С восхода до глубокой ночи на большой Московской дороге тысячи повозок и орудий, сотни тысяч людских и конских ног вздымали в сухом воздухе тучи пыли. Она скрипела на зубах, засыпала глаза и рты, облепляла лица, руки, одежду, оружие, амуницию, скрывала цвета мундиров, лафетов и масть коней, зелень придорожных кустов и деревьев. Не слышно было обычных в походе песен и смеха. Над колоннами царствовали то унылое молчание, то ожесточенная ругань под глухой стук и скрип колес, под топот ног по сухой, истертой и мягкой, как летучий порошок, земле.

С каждым днем, с каждым часом приближались к самой Москве, древней столице России. Неумолимо вырастали вдоль дороги верстовые столбы, один вид которых вызывал в людях такое раздражение, что начальство стало высылать вперёд команды, ломавшие их и отвозившие в сторону от дороги.

— Измена, ребята! Прямо на Москву врагов ведут! И ее, матушку, без боя отдать хотят! — неслось по войскам негодующим воплем.

В эти тревожные дни, окруженный недоверием и враждебностью, Барклай мучительно колебался между желанием дать бой и боязнью потерять армию. Два раза — у села Усвятья на реке Уже и у Вязьмы — приказывал он останавливаться на позициях, избранных заранее командированными людьми. И оба раза отменял приказ, назначая для боя новые места.

Дни проходили, Москва становилась всё ближе, а люди делались мрачнее и молчаливее. Чтобы поднять дух,сохранить боевые качества, войскам нужен был другой вождь, которого бы все знали, которому бы все верили, который отважился бы и сумел бы дать желанное сражение.

Такой искусный полководец, тонкий политик, боевой сотоварищ легендарного Суворова, в прошлом году разбивший и принудивший к миру турок, был новый главнокомандующий Михаил Иларионович Кутузов.

Ещё не прибыв к войскам, он уже начал брать в опытные руки сложное дело управления армией. Несмотря на утомительный путь, на свои шестьдесят семь лет, он непрерывно работал: диктовал адъютантам, набрасывал десятки писем, приказов, запросов и извещений министрам, губернаторам, дворянским предводителям и многим другим. Он приказывал ускорить присылку к армии резервов и ополчений, требовал помочь разместить раненых, доставить боевые припасы и продовольствие. Курьеры скакали с каждой остановки в разные стороны, в Петербург, во внутренние губернии.

Кутузов ехал своей дорогой и то часами, казалось, дремал под толчки и покачивания коляски, то вдруг, открывал свой единственный зрячий глаз, заставляя адьютанта записывать, к кому и о чем надо отнестись с ближней станции. Он был тих, спокоен, молчалив и даже несколько сонлив, как глубокий старец, и деятелен, памятлив и на пряженно внимателен, как человек, полным сил и энергии.

По армии бежал уже слух, что назначен, едет и вот-вот прибудет новый главнокомандующий.

— Кутузов... Кутузов... Кутузов... — звучало радостно и оживлённо по колоннам.

Бодрее пошли усталые ноги под заливистую, с присвистом и уханьем песню, откуда-то взялись забытые прибаутки, смех сморщил пыльные, измученные лица, и сами собой подтянулись, равняясь, ряды.

Поздним вечером 28 августа три солдата 19 егерского полка у догоравшего костра толковали о Кутузове. Ближе других к огню сидел рослый детина с густыми черными бакенбардами, склонившийся над зажатым между коленями и грудью барабаном. Сильными пальцами он подтягивал ослабевшую бечевку, которая, непрерывным зигзагом обегая медный остов инструмента, соединяет деревянные обручи, прижимающие к нему гремящую под ударами кожу. Другой, безусый юноша с круглым и румяным, как отборное яблоко, лицом, сидя рядом, следил за ловкими движениями барабанщика. Оба они слушали пожилого ефрейтора, что лежал тут же на разостланной шинели. Покуривая коротенькую трубочку, то косясь на соседей, то глядя в огонь, он не спеша рассказывал:

— В последний раз, кошкины лапти, видал я его ближе еще, чем вас нонче видаю. В Вильне в третьем годе то было. Находился он там военным губернатором, а мы цельну зиму караул около него держали. Однова и стоим со Страховым Семеном, что нонче в третью роту переведенный, у евонной двери на парном посту. Выходит он тут, кошкины лапти, на крыльца в полном парате, — ехать куда-то собравши. Мы — ать — два — отхватили ему ружьем по форме. А коляски-то, кошкины лапти, и нету, — закопались кучера, значит. Он ко мне и подойди. «Ты, — говорит, — давно ли служишь, дружок? — Ей-богу, так и назвал — «дружок». Ну, я не сробел, рот уже отвечать было открыл, а тут Семен, сзади его стоючи, и кричит вдруг за меня: «С тысяча восьмисотого году, ваше высокопревосходительство!..» Оробел он, значит, кошкины лапти, что я генерала присказкой своей растревожу, да сам отвечать и решился. Потому как больно уж меня любил. Повернулся к нему генерал. Ну, думаю, пропали мы оба через глупую Семенову доброту. Вижу — стоит парень, кошкины лапти, белый, что твои портки. «Рази я тебя опрашивал?» генерал-то ему говорит. Да не грозно так, а только что удививши. У меня сразу от сердца отлегло, а Семен, вижу, с испугу только губами, кошкины лапти, шевелит, а слова никакого нету. Потом уж подправился маленько, да и говорит: «Виноват, ваше высокопревосходительство, у него язык худой, не могет ничего без глупой присказки высказать, так я за его и отозвался...» — «А какая евона присказка?» генерал-то спрашивает, а сам ко мне опять: «Отвечай, — говорит, — ходил ли со мной куда в поход?» А я и брякни: «Так точно, — говорю, — кошкины лапти, были мы с вашим высокопревосходительством к австрийцам зашедши».

«Засмеялся он тут сильно, в морщинки весь пошел, закашлялся даже, перчаткой рот прикрыл. «Как, — говорит, — чьи лапти-то?» — «Кошкины, — отвечаю, — ваше высокопревосходительство». Он ещё пуще смеётся, за плечо мое ухватился, подпёрся, значит. А потом отдышался и спрашивает Семёна: «Что ж, начальство тебе велело за него мне этак вскричать, аль ты сам надумался?» — «Виноват, — отвечает Семён, — сам я на то решился». — «Ну, — говорит, — хорошо тогда, дружок, что товарища выручить захотел». Да и полез в карманы, кошкины лапти, достал полтину серебра и сунул ее Семёну за портупей. «Выпей, — говорит, — за этакую за свою дружбу, да и ему стаканчик поднеси», — на меня показал. И опять ко мне: «А кормят-то вас как?» Что мне, кошкины лапти, генералу про то сказывать? «Ничего, — говорю, — покорнейше благодарим, кормят...» — «Да ты рассказывай толком, дают-то чего?» — «Хлеба, — говорю, — дают, щей, каши ещё». — «А хватает ли? Сыты ль? Чего рожи жёлтые у обоих? И тут вот, видать, не больно-то полно». Да рукой мне по брюху и потискал. «Ох, жидко никак!» А сам опять смеётся. А я, кошкины лапти, смирно стою, — како тут брюхо? Всё в себя втянул. Да и кормили плоховато при старом-то командире, — не зря спрашивал. «Ну, — говорит, — ребятушки, не тужите, уж я дознаюсь про всё, и коли они что против закону, будет им ужо от меня наилучшая наука...»

Ефрейтор замолчал, затянулся из хрипящей трубки и, блаженно щурясь, пустил дым столбом из обеих ноздрей.

Где и когда пристала к нему эта странная прибаутка, которой пересыпал он свою речь и которой когда-то так насмешил Кутузова, ефрейтор не помнил. Но весь полк знал его под именем «Кошкина лаптя». Лишь в своем взводе, или, как тогда называли, плутонге, величали его более почтительно: Егорычем. Служил он уже второй десяток лет и был примерно исправным и в мирное, и в военное время. Давно бы ему быть унтер-офицером, если бы не эта дурная привычка. В каждую фразу, даже в слова команды неминуемо вкрадывались неожиданные и вовсе противные воинским артикулам «кошкины лапти». Хоть и редко заговаривали с солдатами генералы и офицеры, но всё же не один раз крепко доставалось Егорычу за его чудные ответы. Поэтому-то и отозвался за него, забыв о собственной шкуре, верный товарищ.

— Ну, а как же, так и не добрался он, поди, до начальства-то? Пообещал только? — уверенно спросил окончивший свое дело барабанщик, ставя на землю барабан.

— А вот слушай, кошкины лапти, —отозвался с ноткой торжества Егорыч. — Дня через три аль четыре приехал он в полк утром рано, вроде бонбы на голову всем упал. Сам ученье батальонное будто смотрит, а сам, кошкины лапти, адъютанту велел пишши ему солдатской на пробу поднесть. Взял ее тут же на плацу перед фрунтом в рот, окислился лицом, сплюнул и давай грозно так, не по-нашему, полковнику что-то выговаривать. Потом сел в коляску, да и уехал... Ну и что ты думаешь? Глядим, кошкины лапти, откудава что взялось — щи назавтра заварили, аж ложка стойком стоит, каши крутой не съисть стало...

Ох ты! .. — вырвалось у молодого солдатика восхищенным и завистливым вздохом. В этих коротких словах,в том, как после них потянул он в себя и громко глотнул слюну, послышался разбуженный рассказом голод.

Но ефрейтор, казалось, вовсе не заметил этого, не взглянул на него и опять обратился к барабанщику:

— Нам-то, Ильюха, коль хошь знать, и не в щах тых важность самая была. Ведь в орденах весь, в звездах увешан, губернатор военный, кошкины лапти, а про брюха наши помнит. Много ль таких-то генералов?

Егорыч выколотил догоревшую трубку и, присев, принялся кряхтя стаскивать сапоги. Всунул их голенищем в голенище, подмостил на ранец под голову и улегся, укрывшись шинелью.

Легли и Илья с Сергеем. Слышно стало невнятное бормотанье кого-то из спавших по соседству егерей да легкий звон последних рассыпавшихся в костре головешек. Потом где-то далеко протяжно перекликнулись часовые.

Но вот завозился и опять приподнялся Егорыч.

— На-кось, пожуй, кошкины лапти, сухарика завалящего ... — пробурчал он, суя что-то под самый нос Сергею.

На следующее утро подходили к селу Царево-Займище. В полках узнали, что тут собираются остановиться и дать бой. Вскоре прибавилась еще одна важная новость: в главную квартиру приехал наконец Кутузов.

После полудня этого дня ло широкой улице села непрерывным потоком двигались пыльные, потные и радостные солдаты.

Возбужденно стремились они туда, откуда слышались взрывы восторженных криков, где сверкали на солнце приветственно подымаемые вверх клинки.

Там в тени избы на поставленной в зеленую траву простой лавке сидел новый главнокомандующий. Странный и трогательный в простом сюртуке без эполет и орденов среди окружающих его блестящих мундиров, он устало опирался обеими руками о скамью и весело глядел на проходивших мимо солдат.

Тридцатого августа Кутузов внимательно осмотрел избранную до его приезда позицию и нашел ее неудачной. В тылу ее лежала широкая болотистая долина реки Сежи, неудобная для передвижения войска во время боя и опасная в случае быстрого отступления.

Кроме того, он ждал подхода обученного в тылу пополнения из пятнадцати тысяч человек, которых вел испытанный боевой генерал суворовской школы Милорадович. Ожидал, что прибудет еще десять тысяч ополченцев, нужных для устройства полевых укреплений и относа из-под огня раненых, от чего освобождались строевые .солдаты.

Он понимал, что каждый лишний день оттяжки генерального сражения дает большую надежду на победу. Яснее, чем кто бы то ни было, видел он, насколько правильно вел до сих пор кампанию осуждаемый всеми в армии и в тылу Барклай де Толли.

И все же Кутузов твердо знал, что примет сражение. Настал час дать выход накопившейся в войсках боевой энергии и показать наконец стране, на что способны ее защитники.

Все это было еще раз обдумано, взвешено, и в тот же день отдан приказ двигаться дальше по Московской дороге.

Но отступать по приказу Кутузова никому не показалось позорным. Все верили: сражение будет. Не сегодня, так завтра оно наверное произойдет там, где это будет удобнее всего.

Знали, что теперь на могучих плечах армии крепко сидит спокойная, мудрая голова, она зорко следит за врагом и не пропустит минуты для удара.

НА ПОЗИЦИИ У БОРОДИНА

Но вот утром третьего сентября, миновав Гжатск и не дойдя десяти верст до Можайска, войска стали переходить речку Колочу у села Бородина и разливаться по обширной равнине. К закату солнца вся она уже покрылась полками; везде блестели медь пушечных жерл и штыки составленных в козла ружей. Прямыми линиями вытягивались коновязи, мерно жевали у них корм усталые лошади. Деловито, как муравьи, сновали туда и сюда или копошились у костров солдаты. В воздухе тянуло дымом, съестным и навозом, слышен был звон топоров, рубивших дрова, стук обуха, забивавшего колья палаток, конское ржанье и разноголосый людской говор и песни.

Площадь будущего сражения в шесть-семь верст шириной и две-три глубиной, армия заселила и обжила за один день.

Наконец-то стали! Все были довольны, успокоены. После двух с половиной месяцев отступления солдаты чувствовали себя как бы пришедшими на отдых, на давно обещанную долгую стоянку.

Весь следующий день в войсках шли приготовления, точно в канун грандиозного смотра. Пехотинцы чистили ружья, обновляли в них кремни, острили штыки. Кавалеристы скребли, мыли и щедро кормили лошадей, смазывали и ремонтировали седла, точили сабли и палаши. Артиллеристы осматривали орудия, мазали дегтем колеса лафетов и передков, чинили и подгоняли ремни сбруи, принимали из парков снаряды. Везде чистились, мылись, брились и доставали из ранцев и седельных сум полную парадную форму.

В лагере чувствовалось приближение великого дня.

От правого фланга к левому вдоль линии готовившихся к бою войск, встречаемый и провожаемый восторженными криками, проезжал седой главнокомандующий. Приостанавливая своего невысокого, белого, с длинным хвостом и гривой коня, он испытующим взором скользил по местности.

Позиция русских прикрывалась с фронта речкой Колончей, и несколько правей середины ее, на другом берегу, лежало село Бородино.

Через село и по мосту от него к деревне Горки, разрезая позицию надвое, шла большая дорога из Смоленска на Можайск — Москву. В тылу войск и почти параллельно линии их расположения пролегала старая Смоленская дорога на Можайск. Пересохшие ручьи — Стонец близ деревни Горки и Семеновский у села того же имени в левой части поля — пересекали извилистыми руслами холмистую равнину, поросшую кое-где кустарником и мелким лесом.

Чтобы усилить эту позицию, в трех местах еще накануне начали возводить земляные укрепления. Одно строили у деревни Маслово, на оконечности правого фланга, для защиты его от обхода. Ближе к центру, против Бородина, на холмах при большой дороге устраивали в полуверсте друг за другом две батареи. На одной из них, у крайних изб деревни Горки, должен был находиться во время боя главнокомандующий со штабом. На левом фланге, около деревни Шевардино, воздвигали пятиугольный редут для помещения в нем артиллерии.

Но как ни опешили, работы шли очень медленно. Шанцевый инструмент не прибыл еще из Москвы, а армейские инженерные парки могли дать лишь сотни лопат, кирок и топоров.

На высоком кургане Кутузов остановился и приказал также и здесь строить укрепление, позже названное центральным, или батареей Раевского. Проехав на левый фланг, старый полководец увидел, что за полувозведенным Шевардинским редутом, в глубине расположения русских лежит лощина, неудобная для маневрирования войск.

Было гораздо выгоднее иметь ее перед фронтом. Поэтому главнокомандующий приказал отнести за нее линию войск, построив близ села Семеновского три флеши — небольшие земляные укрепления в виде тупого угла, обращенного вершиной к врагу. Так левый фланг почти упирался в старую Смоленскую дорогу. На ней, у деревни Утица, поместилась застава из шести донских казачьих полков.

Проезжая шажком весь длинный фронт своих войск, главнокомандующий еще и еще раз обдумывал намеченную и в общем уже выполненную расстановку сил на поле. В столкновениях последних дней французы неизменно старались обойти справа его арьергард. Значит, и в будущем сражении они поступят, наверное, так же. А это отрежет русских от Москвы. Поэтому более сильную, первую армию Барклая Кутузов сосредоточил на правом крыле и в центре, левое же поручил вдвое меньшей второй армии Багратиона.

В этот же день, отдохнув от четырехчасовой поездки верхом, полководец продиктовал свою замечательную диспозицию. Первая часть ее содержала приказ о размещении войск. Переднюю линию их составляли пехотные корпуса, вторую за ними — кавалерия. Резервы, кроме соединенного артиллерийского, стояли отдельно за обеими армиями.

Далее в диспозиции говорилось: «В сем боевом порядке намерен я привлечь на себя силы неприятеля и действовать сообразно его движениям. Не в состоянии будучи находиться во время действия на всех пунктах, полагаюсь на известную опытность господ командующих армиями и потому предоставляю им делать соображения действий на поражение неприятеля. Возлагаю все упование на храбрость и неустрашимость русских воинов, при счастливом отпоре неприятельских сил дам собственное повеление на преследование его, для чего и буду ожидать беспрерывно рапортов о действиях, находясь за 6-м корпусом ...»

За свою долгую жизнь Кутузов видел десятки крупных и без счету мелких сражений. Он прекрасно знал, что какие ни пиши длинные и точные приказы, как ни предусматривай все возможное, все же очень редко случится именно то, что предполагалось. Поэтому он ограничился самыми короткими, но существенными замечаниями, оставив за собой главное — возможность руководить боем. Частности же, он знал, сумеют хорошо разрешить сами солдаты и их командиры.

Недаром он писал о своей уверенности в храбрости и неустрашимости русских воинов: за долгие годы боевой службы, начатой с командования полуротой, Кутузов хорошо изучил русского солдата и твердо верил в его военные и человеческие достоинства.

Среди подчиненных Кутузову начальников было немало людей, на которых он мог вполне положиться. Почти непрерывные войны России за последние двадцать пять лет с Турцией, Польшей, Швецией и Францией были хорошей школой и выдвинули не одно славное имя: Багратион и Барклай, Дохтуров и Раевский, Остерман и Милорадович, Коновницын, Ермолов, Платов. Многие из них, как и сам Кутузов, помнили Суворова, учились и сражались под командой этого не знавшего поражений героя.

Армия Наполеона приближалась. Это был как бы поход всей Европы на Россию. Более десяти государств, уже побежденных французами, вошли в ряды этого войска, чтобы поработить великий народ, не желавший подчиниться грозному завоевателю. И хотя поредели полки Наполеона со дня перехода через Неман, но все же это была самая многочисленная армия в Европе, а следовательно и во всем мире. Медленно катилась она по стране, как тяжелая, громадная волна, предшествуемая другой, меньшей, расчищавшей ей дорогу.

В день, когда старый главнокомандующий объезжал полки, эта меньшая волна — авангард французов под командой маршала Мюрата — тщетно старалась отбросить сдерживавший ее напор русский арьергард. Но, как и в предыдущие недели, французы, истощив свою энергию, не ускорили движения русских. За десять часов непрерывного боя арьергард генерала Коновницына передвинулся всего на девять верст. Каждый шедший в нем солдат понимал, что чем дольше задержит он врага, тем лучше отдохнет и подготовится для долгожданной встречи с ним главная армия.

То же продолжалось и на другой день. Но расстояние все же уменьшалось. До Бородина оставалось пятнадцать, двенадцать, десять, наконец — восемь верст.

Около полудня 5 сентября в русском лагере стали отчетливо слышны сначала далекие пушечные раскаты, а затем и отдельные выстрелы.

Прошло еще часа три, и вслед за отходившими к своей армии русскими полками показался авангард главных сил Наполеона — кавалерийские корпуса Мюрата и пехота Даву. Перейдя Колочу, они двинулись к левому флангу русских, к Шевардинскому редуту. Почти одновременно с ними Показались передовые части двух меньших колонн, шедших справа и слева параллельно главной армии. Корпус итальянских войск под командой пасынка Наполеона Евгения Богарне вышел к нашему центру у Бородина, а корпус поляков под начальством Понятовского, двигавшийся по старой Смоленской дороге, уперся в наш крайний левый фланг.

Но левое крыло русских, на которое направлялись войска сближавшихся колонн Понятовского и главных сил французов, не было еще готово встретить удар. Нераспорядительные начальники медлили выполнить приказанное вчера Кутузовым перемещение фронта армии Багратиона назад к Семеновскому и Утице. Оно началось только сегодня и выполнялось как раз теперь. Некоторые части, повернувшись флангом или тылом к врагу, двигались на новые позиции, другие уже пришли туда и располагались на отведенных им -местах. Наконец, многие еще попрежнему стояли у Шевардина. Чтобы дать время войскам перейти и установиться в новой боевой линии, приходилось защищать признанное вовсе ненужным, ошибочно воздвигнутое и не оконченное постройкой Шевардинское укрепление.

Около четырёх часов дня поляки с одной стороны и французы с другой начали наступление на ближайшие к редуту деревни и перелесок. Часа через два врагам удалось оттеснить наши передовые части и сомкнуться в единую дугу, все туже и туже охватывавшую подступы к редуту. В шесть часов дивизия Компана атаковала его и была встречена тремя пехотными полками Неверовского.

После короткой перестрелки на самой близкой дистанции противники столкнулись в обоюдном штыковом ударе. Давно накипавшая злоба вырвалась на волю, и синяя стена французских мундиров вплотную сошлась с черной-стеной русских.

Больше не командовали, не стреляли, не кричали «ура», не били в барабаны, а только кололи, громили прикладами, боролись, падали и топтали Друг друга. То русские теснили французов, то французы русских. Однако слишком велико было превосходство врага, и полки наши подались назад. В семь часов французы заняли редут.

Однако не настало еще время открыть неприятелю главную нашу позицию. По приказу Багратиона на помощь поредевшим защитникам укрепления тронулась вторая гренадерская дивизия, подкрепленная полками кирасир и драгун.

Прошло еще полчаса. Под градом пуль и картечи гренадеры и полки Неверовского общим натиском выбили врага из редута. Вновь колеблется там под вечерним ветерком русское знамя со свежими дырами от неприятельских пуль, только что пронизавших его потускневший в пороховом дыму шелк.

А французы уже готовят новую атаку. С каждым часом умножаются их силы, полки за полками переходят реку и перестраиваются в боевой порядок. Более тридцати тысяч их сражаются теперь здесь против восемнадцати тысяч русских.

Быстро догорает сентябрьский день. Постепенно краснеет, бледнеет и, наконец, темнеет небо. Полупостроенный, а теперь еще и полуразрушенный, Шевардинский редут выполнил свое назначение: неприятеля задержали около него до наступления ночи.

В одиннадцать часов вечера по приказу Кутузова полки, окружавшие редут, медленно отошли на указанные им новые позиции.

Пролог великого боя закончен. Под звездным осенним небом гулке раздается и постепенно затихнет топот людских и конских ног. Потом до уходящих русских доносятся торжествующие крики: то дивизия Комнана заняла не защищаемое больше укрепление.

— Погоди орать-то! — ворчит солдат последней удаляющейся роты. — Завтра ужо глотка пригодится!

В эту же ночь, часа в два, началось еще одно перемещение наших войск. Узнав о движении Понятовского, князь Кутузов решил, что казачьих полков, расположенных на старой Смоленской дороге, мало для охраны левого фланга армии. По его приказу пехотный корпус Тучкова и семитысячный отряд московского ополчения двинулись к деревне Утице и разместились там, закрытые от французов курганом и лесом.

Но на другой день французы не начали дела. Еще сутки простояли в бездействии друг против друга четверть миллиона людей — обе армии, разделенные лишь узенькой речкой и пустыми, сжатыми полями. Наполеон ожидал присоединения отставшей из-за дурных дорог тяжелой артиллерии и давал отдохнуть своим солдатам черед сражением. В то же время он обдумывал план нападения на русских и с раннего утра начал объезд своих войск, рассматривая местность и изучая расположение противника. Из многих планов, приходивших ему в голову и предлагаемых маршалами и генералами, император выбрал наконец наиболее простой — сокрушительный фронтальный удар главными силами по левому крылу русских, по армии Багратиона. А во фланг, ей от старой Смоленской дороги он направлял корпус Поиятовского.

Для этой местности такое решение было самым правильным. Перед русской второй армией лежала лощина с небольшим леском, несколько затруднявшим движение, но она же могла быть -отчасти и прикрытием нападавших. Центр и правое крыло русских были еще менее доступны для атаки: ведь они находились за естественной преградой в виде реки и располагались на высоком берегу, господствовавшем над позициями французов.

Последующие события, рассчитывал Наполеон, должны развернуться так: прорвав и рассеяв войска Багратиона, французы повернут влево и, подкрепленные свежими силами, ударят во фланг армии Барклая, оттесняя ее за большую Смоленскую дорогу, на косу, образуемую реками Колончей и Москвой. Довершить там победу над расстроенным и смятым врагом, казалось, не представит особого труда.

Но если русские перебросят на помощь Багратиону силы от своего центра и с правого крыла, то успех плана рушиться. Наполеон предвидел и это. Чтобы обмануть русских, стоявший против Бородина корпус Евгения Богарне целый день 6 сентября делал вид, что укрепляет свои позиции,ожидая нападения. На самом деле этот корпус утром седь-мого должен был сам атаковать Бородино, приковывая тем к этому пункту войска противника. Вслед за этим маневром Багартион с большей частью своих войск направлялся против батареи Раевского, подкрепляя этим движением корпуса, уже ранее начавшие атаку флешей.

Артиллерия, умело и обдуманно размещенная в мощные батареи или назначенная передвигаться вместе с полками, должна помочь выполнить этот план.

Заканчивая подготовку к бою, Наполеон продиктовал короткий, но красноречивый приказ-воззвание к войскам: "Воины! Вот сражение, которого вы столько ждали. Победа зависит от вас. Она необходима для нас; она доставит нам все нужное, удобные квартиры и скорое возвращение в отечество . . .»

Трудно сказать яснее. Победа была, действительно, необходима для спасения французов. И она должна была оказаться полной, решительной, чтобы русские тотчас запросили мира, покорились победителям, перестали уничтожать пищу, фураж и жилища. Иная победа не имела смысла и грозила обратиться в поражение.

В русском лагере также надеялись на победу. Каждый знал, что завтра решится судьба родины, что настал час дать отпор стоявшему уже близ столицы грозному врагу и либо остановить его, либо погибнуть.

Весь день к армии подходили длинные обозы крестьянских телег для перевозки раненых. До поздней ночи размещялись они за войсками. Пронзительный или певучий скрип колес здесь, в боевом лагере, казался таким странным. К нему прислушивались, засыпая, русские солдаты. И им снились родные деревни, дорогие лица матерей, жен, детей. Это был сладкий сон, для многих последний в жизни.

НАЧАЛО БОЯ. АТАКА ЕГЕРЕЙ

Около пяти часов утра, когда солнце еще не встало и над всей местностью лежал густой молочный туман, первый пушечный выстрел раздался с французской батареи против нашего левого фланга. Одинокий звук гулко прокатился над равниной, замер и вновь родился, как бы повторяемый запоздалым эхом. Потом загремел в третий раз, в четвертый, в седьмой, в десятый...

Еще несколько минут слышались отдельные удары, а потом, подхваченные русскими и французскими орудиями по всей линии, они слились в непрерывный грохот.

С первым выстрелом войска корпуса Даву, назначенные начать атаку позиции Багратиона, тронулись со своих мест. И тотчас же в центре, у Бородина, дробно затрещала ружейная перестрелка. Там, чтобы отвлечь внимание русских, дивизия пехоты стремительно напала на полк наших гвардейских егерей, занимавших село.

Между опустевших амбаров и изб, в затоптанных садах и огородах произошла короткая, но ожесточенная борьба. Злобно кричали и ругались русские и французские глотки, щелкали и вспыхивали в тумане выстрелы, стонали раненые.

Через полчаса, охваченные со всех сторон вчетверо сильнейшим противником, русские отступили за село. Оnстреливаясь и отбиваясь штыками, начали они медленно спускаться к мосту через Колочу. Только что выплывшее из-за горизонта багровое солнце залило первыми лучами дорогу, по которой шли егеря. И, пронизывая клубившиеся полосы тумана, зажгло оно веселыми искрами штыки, пуговицы и обильные капли -влаги на траве и кустах.

Все это видели с русского берега. Там, вдоль самой реки, стояли застрельщики 19-го и 40-го егерских полков, метко бившие по французам из прибрежного ивняка.

— Эх, двинули б нас на подмогу, задали б мы им жару-пару ...— говорили солдаты, глядя, как теснят наших густые колонны французов.

Так же думал и командовавший егерской бригадой полковник Вуич, сорокапятилетний боевой офицер с измаильским и пражским крестами на широкой мясистой груди. Стрелковые взводы своих батальонов он рассыпал в передовую цепь, а основную массу людей расположил шагах в семистах от моста, на пологости, спускавшейся к речьке Стонец. Сам Вуич оставался на возвышенной части поля между теми и другими. Он прохаживался там, наблюдая развитие боя и прикидывая, что ему надо будет делать дальше.

Было ясно: французы через каких-нибудь четверть часа окончательно вытеснят наших с того берега, вслед за ними перейдут мост, отбросят застрельщиков и постараются утвердиться на нашем берегу. Полковник понимал: появление неприятеля здесь грозит прежде всего нашей батарее, расположенной всего в полуверсте от моста поперек дороги к Горкам. Он хорошо видел ее земляные насыпи, из-за которых через каждые две-три минуты вспыхивал огонек, гремел выстрел, и, оставив сзади клубок дыма, ядро, свистя, неслось через реку к французам.

Правда, около батареи стояло прикрытие — 1-й егерский полк. Но он, Вуич, со своей бригадой несколько ближе к мосту и, следовательно, должен был прежде тех егерей принять удар неприятеля. Если французы проникнут сюда, они будут угрожать и другой батарее — на высотах у самых Горок, где находился сейчас Кутузов. Наконец, их дальнейшее продвижение может нарушить целость всей русской боевой линии.

Ему надлежало ударить на французов и прогнать их обратно. Быстро нанести удар, как только они перейдут узкий мост. Нанести прежде, чем они успеют развернуться на этом берегу, прежде, чем подойдут к ним свежие силы. Сейчас же следовало строить полки в боевой порядок и двигаться ближе к мосту.

Это был простой и ясный вывод. И все же полковник Вуич продолжал ходить взад и вперед по неровному, сжатому полю вдоль заплывшей межи. Он медлил, сомневался, должно ли ему по собственному почину начинать такое серьезное дело.

«Выйдет еще что-нибудь не так, и окажешься у штабов виноват ... Начнут опять за душу тянуть: «Как могли вы без приказания начальства всею бригадою атаковать?» — опасливо размышлял он, живо представляя себе каверзные вопросы допрашивающих чиновников, гору исписанной бумаги и зеленые, закапанные чернилами сукна столов. -А не ударить во-время, и еще хуже виноватым сделают. «Нераспорядительность, — скажут, — времени потеря преступная . ..» Ох! Вот и решайся тут ...»— бежали одна за другой тревожные мысли.

Он в десятый раз взглядывал на дорогу — не едет ли посланный с желанным приказом об атаке.

Вуич был решительный человек, и колебания были ему не свойственны. Но всего полгода назад он состоял еще под военным судом за сдачу в плен с полком во время последней шведской кампании. Следователи прекрасно знали, что одинокий полк, высаженный десантом на Аландские острова, ниоткуда не мог ждать поддержки и сдался лишь после геройской защиты. И все же в течение двух с половиной лет командира мучили нескончаемыми допросами, держали без нового назначения на ничтожном жалованье.

Вот почему, недавно возвращенный в строй, полковник испытывал ,в самых трудных, требовавших немедленного решения и действия случаях приступы мучительной нерешительности: «А что скажет начальство?»

Здесь же, на беду, близ командира бригады находились три офицера его штаба. Они, казалось, понимали создавшееся положение, ждали приказа об атаке и осуждали его медлительность.

«Думают, поди, сробел полковник, — не зря, значит, его под судом-то маяли, — ворчал про себя Вуич, сердито косясь в сторону подчиненных. — Так нет же, врешь, — негодующе возразил он своим воображаемым собеседникам. — Прикажу вот сейчас строиться — и баста!»

Он резко остановился, обернулся и посмотрел на тот берег. Маленькие черныше фигурки русских взбегали на мост. Французы стройно и быстро, не стреляя более, шли за ними на расстоянии всего шагов ста.

«Пора, ох, пора! — почти вслух подумал Вуич. — Ежели что, я им прямо отвечу: полагал, мол, себя обязанным к незамедлительному действию, будучи поставлен столь близко ...» — вновь начал он свои рассуждения, и опять было повернул на протоптанную дорожку.

Но тут до него донесся издали крик многих голосов. Он обернулся. Теперь уже французы бежали по мосту. Все сомнения мигом куда-то пропали.

Поручик! — громко закричал он, разом багровея. И когда молоденький адъютант подбежал и вытянулся с рукой у кивера, продолжал уже более спокойным голосом: — Прикажите обоим полкам тотчас строиться в колонны к атаке ... — Полкоаник быстро окинул глазами место вокруг себя. — Чтобы первый батальон 19-го полка тут головой стал. — Он ткнул блестящим носком сапога перед собой в рассыпавшуюся от удара глыбу сухой земли..

- Слушаю, господин полковник!  — весело отозвался адъютант и бегом, как-то по-мальчишески подпрыгивая, кинулся исполнять приказание.

Прошло шесть, много восемь минут, и перед Вуичем уже равнялись подошедшие беглым шагом полки, а сам он, привычным молодцеватым движением разгладив на толстых пальцах белоснежные перчатки, садился на рослую рыжую кобылу. Оглядывая внушительный строй своих четырех батальонов, полковник тронулся вдоль первой шеренги, чтобы стать перед фронтов, но вдруг затянул поводья и остановился. По полю от батареи к его бригаде скакал всадник.

«Вот когда приказание-то везут», догадался Вуич.

И тотчас увидел: огибая батарею, на большую дорогу поспешно выходил и строился там в колонны 1-й егерский полк.

- Нет уж, шалишь! — почти вслух сказал полковник. —Хоть и первые приказ получили, а ударить вам раньше меня не придется...». И, оборотившись лицом к фронту, привстав на стременах и закинув голову назад, он загремел низкой октавой:

- Егеря, смир-рно! Слушай, напле-чо! Прямо, шагом мар-рш! — И, не сомневаясь в послушном движении подчиненных ему людей, повернул коня и поехал вперед.

Услышав эту команду, стоявший во второй шеренге головной роты молодой егерь Сергей приготовился ступить первый шаг именно левой ногой, и как раз в тот миг, когда сделают это соседи. Такое, казалось бы, простое дело упорно не давалось ему, как ни учил его Егорыч. Сейчас он опять дернулся и ногой, и рукой, и плечом на какие-нибудь десять секунд раньше времени.

— И когда, кошкины лапти, научисься, — сердитым по-лушопотом тотчас буркнул ефрейтор, по привычке, следивший за движениями Сергея со своего места на правом фланге отделения.

А впереди, за широким желтовато-серым полем, суетливо, но осмысленно двигалась масса французов. Они поспешно строились перед мостом, обращая свой фронт на две стороны: правой — против приближающихся 19-го и 40-го полков, а левой — к готовившимся атаковать их гвардейским егерям и спешившему по дороге от батареи 1-му егерскому полку.

Одерживая игравшую под ним и просившуюся вперед лошадь, полковник Вуич вел свою бригаду, как на смотру, уставным, заученным и размеренным шагом. Он хорошо знал и всегда твердо выдерживал старое пехотное правило: в атаке пускаться бегом лишь с пятидесяти-семидесяти шагов, а до этого всячески беречь силы людей. Мерно и глухо отбивали по лугу шаг егеря. Бодро гремели барабаны перед линией батальонов. Плавно, в такт движению колыхались полотнища и кисти распущенных знамен.

Старательно работая ногами, Сергей между колеблющихся голов и плеч шедших впереди более высоких, чем он, солдат видел урывками заметно приближающийся сине-белый французский строй, бот уже различил он отдельных стрелков, их блестящие бляхи и круглые попоны киверов, -красные эполеты на плечах и белые отвороты мундиров. Вот, зарядив ружья, взяли они наизготовку и молча, неподвижно выжидают приказа стрелять.

«Неужто сейчас и ударят по нас? А потом я его штыком ... — поспешно думал Сергей. — А, может, он меня раньше? Да в глаз ... Аль еще куда ... Сейчас вот ...» — И от ожидания французского залпа ему хотелось зажмуриться и ничего не видеть.

А барабаны всё били рокочущую трель, и, не ускоряя шага, шли батальоны.

Но вот впереди закричал, командуя, полковник, и батальонный командир, седой старичок, повторил те же слова надтреснутым голоском и махнул сверкнувшей на солнце шпагой. Спереди, сбоку и сзади, перебрасывая ружья с плеча на руку, побежали солдаты. Вместе с ними припустил и Сергей.

— У-р-р-а! .. Ур-р-р-а! — кричал он с другими, сразу забыв свои пугливые мысли.

Вдруг что-то треснуло согласно и звонко и все заволокло бело-желтым густым дымом. Солдат впереди Сергея выронил ружье и упал ему под поги. Перепрыгнув через него, молодой егерь совсем близко увидел лоснившийся круп рыжей лошади полковника, его широкую, обтянутую темно-зеленым сукном спину и блестящий пояс. Обернутое назад, налитое кровью лицо кричало что-то.

Три француза с ружьями наперевес, а потом сразу целая стена их показалась из расходившегося дыма. Самый ближний, большой, долговязый, с рыжими курчавыми висками, видными из-под кивера, повернувшись боком, кинулся было к полковнику. Но Сергей, подоспев, ударил его в плечо штыком. Отдернув ружье, он снова ткнул в грудь еще и второго, оказавшегося рядом. Этот сразу исчез куда-то, упал, должно быть; первый же, постояв немного на месте с перекошенным от боли лицом, повернулся спиной и скоро побежал прочь, проворно мелькая опрятно обутыми ногами в белых гамашах. Рядом с ним бежали еще две такие же синие опшны, и Сергей, стараясь достать их штыком и непрерывно крича, бросился следом.

На минуту мелькнуло перед ним знакомое лицо Егорыча с тянувшейся через весь лоб широкой кровавой полосой, но тотчас пропало. На месте его уже бежал незнако­мый солдат чужой роты.

Вдруг под ногами, вместо травы или утоптанной дороги, оказались гулкие доски моста, и, споткнувшись о лежавшее поперек дороги тело, Серега упал на четвереньки. Он перестал кричать, услышал чужие, нестройные голоса, топот многих ног и где-то совсем близко звонкий скок подкованной лошади.

«Задавит», подумал он и вскочил, но сразу же вплотную набежал на остановившуюся и как-то странно топтавшуюся на месте командирскую кобылу. Жесткий хвост ее, резко мотнувшись, ударил его по козырьку кивера, мелькнув перед глазами. Минута — и, судорожно стуча всеми четырьмя копытами и храпя, она тяжело повалилась на бок. Миновав копошившегося около нее и свирепо ругавшегося полковника, Сергей снова побежал вперед.

И опять, как в начале атаки, справа и слева бежали солдаты, а дальше, за облаками грохочущего дыма, стояла недвижная шеренга заряжавших ружья французов. Среди них суетился, выкрикивая что-то, высокий тощий человек с открытой головой, в золотых эполетах и нагруднике.

«Офицер, должно, ихний, — подумал Сергей. — Вот я его сейчас...» И, крепче сжав ружье, он побежал прямо на врага.

Навстречу ему рванулся язык пламени. Что-то пронзительно и коротко свистнуло около самой щеки. Это француз выстрелил из пистолета и вслед за тем, ловко перекинув его в левую руку, выхватил из ножен шпагу. Но Сергей отбил ее своим штыком, вскинув руку, поймал в кулак не отточенное с боков лезвие и отвел его в сторону и вниз.

Сделал он это так быстро, что кисть руки офицера за стряла в дужке рукояти. Француз с искаженнвм от боли лицом дергался всем правым боком, пытаясь освободиться, а егерь уже закинул ружье за плечо на ремень. и освобожденной рукой крепко ухватил француза за горло. Офицер

цер попытался было ударить Сергея ручкой разряженного

пистолета, но тот, отпустив на миг его шею, вырвал и бросил прочь пистолет. Потом снова схватил француза и сдавил вил его еще туже. Француз выкатил глаза, посинел и по корился.

Так, не двигаясь и смотря друг другу в лицо, стояли они несколько минут, а мимо, толкая их и ругаясь,бежали вперед егеря.

Надо его отсюдова вывесть да сдать кому-нибудь, соображал Сергей.

— Ну, пусти-кось ты! — обратился он к своему пленному, встряхивая клинок.

— Аh, SBus me cassez le bras! {Ах! Вы ломаете мне руку!}— застонал тот и, вывернув локоть, изловчился наконец, освободил руку из эфеса, после чего принялся трясти ее перед лицом и дуть на побелевшие пальцы.

Трофейная шпага с нарядной золоченой рукоятью и травленым замысловатым рисунком по всему клинку была так красива, что победитель пожалел брогеить се. Не выпуская шеи француза, скинул он вновь лз-за плеча ружье м всунул конец клинка в дуло. Затем отнял пальцы, и эфес, со звоном ударившись о стальной край ствола, весело подпрыгнул над ним.

Сергей накрепко забрал француза сзади за воротник, намереваясь вести его в тыл, когда совсем близко раздался знакомый начальственный голос:

— Эй, чего задумался?!

Это был полковник Вуич, сидевший уже на другой, небольшой вороненькой лошадке. Несмотря на сильно отдавленную при падении ногу, он был в радостном настроении. Атака блестяще удалась, французы были смяты именно его бригадой, которая ударила первой. Одобрительно оглядев щегольскую одежду пленного и на его густых эполетах, он весело крикнул: — Тащи его за мост обратно! Этакого красавца хоть и самому главнокомандующему в подарок представить можно! — И, толкнув шпорами коня, поскакал догонять свои полки, уже далеко впереди гнавшие неприятеля.

НАГРАДА

Тронулись в обратном направлении и Сергей с французом.

Чего не представить, коли велено ... Найтить бы их толыки ... — рассуждал вслух молодой солдат, толкуя последнюю фразу полковника как приказание отвести пленного прямо к Кутузову. И, вспомнив затем слова начальника, недоумевающе заметил: — Тащи, говорит... А зачем тащить-то? Он и сам с двум ногам, — иттить во как может... Разве что с рук со своих не пущать нисколь-ки ... Да иди, что ли ты! — сильней тронул он рукой и коленом задержавшегося было француза.

— Моn chapeau, mon chapeau tombe! { Моя шляпа, моя упавшая шляпа!.} — проговорил тот просительно, тыча пальцем в свою непокрытую голову, а потом указывая куда-то вниз и в сторону. Там, на земле, сильно помятая, лежала черная офицерская двуугол-ка с трехцветной кокардой.

— А, шапо! . . Шапку, значит, свою нашел ... — догадался солдат. — Ну, бери, коли твоя. Можно . . . Как без шапки жить? Не платком голову покрывать, не баба, чай, — приговаривал он и, подведя француза к шляпе, дал поднять ее, попрежнему держа его за шиворот и потому наклоняясь вместе с ним к земле.

Они шли по тем местам, где дважды прокатилась атака, где почти на каждом шагу лежали тела наших и французов. Перебрались через мост и зашагали по большой дороге. Сергей замялся было, стараясь сообразить, где искать главнокомандующего, но встречный казак сказал ему, что надо итти к деревне. Вскоре, обогнув стоявшую на пути батарею, они ясно увидели еще другую впереди, на холме. Около нее виднелись крыши нескольких изб: то были Горки. Все чаще попадались навстречу, обгоняли их и пересекали дорогу движущиеся части войск и всадники, деловито скакавшие в разных направлениях. Многие с любопытством поглядывали на рослого француза, которого держал за шиворот безусый конвоир. Скоро Сергей поравнялся с первыми избами деревни и сразу за батареей, на широкой возвышенной площадке заметил кучку людей в разноцветных мундирах. Среди них на скамейке понуро сидел кто-то толстый и неподвижный в темном сюртуке и белой фуражке.

Сергей понял, что это был Кутузов, и приостановился в нерешительности и смущении. Но быстро собрался с духом и, толкая перед собой француза, направился к земляной лесенке, ведшей с дороги на возвышение. Протискался между стоявших здесь разномастных оседланных лошадей, казаков и солдат, державших их, и взобрался наверх.

—- Куда? Нельзя! Стой — крикнуло наперебой несколько голосов, когда, печатая с носка и выкатив глаза, как учил его Егорыч, но держа за шиворот своего пленника, Сергей, перерезая наискось площадку, устремился прямо к спине главнокомандующего.

— Так что к им самим от полковника Вуича представить велено, — отвечал он, продолжая итти вперед, и при этом невольно еще крепче сжимая воротник французу.

— Vous m'etranglez, j'etouffe, {Вы меня душите, я задыхаюсь.}  — взмолился тот.

— Да пусти его, тебе же говорят! .. Вот медведь! .. Задушил совсем!.. — закричало опять, обступая Сергея, несколько генералов.

Эти восклицания услышал Кутузов.

— Что там? А? — спросил он, с трудом поворачивая назад тучное туловище.

— Солдат пехотный, ваша светлость, пленного штаб-офицера привел, — доложил один из стоявших сзади него адъютантов.

— Ну, так и пустите его ко мне, — успокоенным голосом оказал главнокомандующий, вновь принимая прежнее положение.

Сергей уже больше не держал француза за шиворот, потому что ему запретили это. К тому же, стоя перед главнокомандующим, надо было взять ружье накараул, а для этого обе руки должны были быть свободны. Господа расступились, и он, еще крепче ударяя оземь ногами, прошел среди них, остановился шагах в шести перед сидящим полководцем и, отчетливо щелкая ладонью о ружейное ложе, щегольски отделал прием.

Но при этом из дула с силой вскинутого вверх ружья чуть не на половину показалась и вновь со звоном ушла обратно забытая французская шпага. Не сразу сообразив причину странного раздавшегося над самой головой его звука, Сергей удивленно и растерянно заморгал глазами и приоткрыл даже рот.

Кто-то из штабных, наблюдавших эту сцену, сдержанно хихикнул за спиной главнокомандующего. А Кутузов ласково и внимательно рассматривал неподвижно стоявшего солдата.

— Поди-ка сюда поближе, молодец, да подай мне шомпол .свой диковинный поглядеть, — сказал он весело.

Ободренный Сергей принял ружье к ноге, достал шпагу и подал ее главнокомандующему. В то же время француз с болезненно перекосившимся лицом отстегнул от пояса пустые ножны, бросил их на землю и крепко наступил каблуком на хрустнувшую лакированную кожу. — Ты, дружок, и взял его? — спросил Кутузов, все так же приветливо смотря на Сергея. — Так точно, ваше высокопревосходительство, я самый и взял, — отвечал тот. — А где же? Когда?

— Да вот, только что, за тым самым мостом, эва — по-близи, все дорогой иттить, — забыв на минуту о правилах стойки перед начальством и указывая пальцем вдаль к Бородину, пояснил Сергей. И продолжал бойко: — Как мы их туды обратно загнали, тут я его и ухватил. А потом едут их высокоблагородие командер полка, — да и приказали: веди, говорят, самому, значит, вашему высокопревосходительству в подарок. Ну, я и пошел...

— Та-аак, — протянул Кутузов все с той же широкой улыбкой полного удовольствия и обратился уже по-французски к пленному: — Какого вы полка, мой друг?

106-по полка линейной пехоты майор Бишар, ваше сиятельство, — отвечал тот с неглубоким военным поклоном. Но словам и почтительности окружающих он понял, кто говорит с ним.

— Надеюсь, майор, вы не можете пожаловаться на обращение моего солдата? — с иной уже, учтивой, но утратившей прежнюю душевность улыбкой спросил главнокомандующий.

-— Сдавшись в плен, не следует жаловаться на что-либо, — горько ответил француз и добавил: — Но этот добрый малый не причинил мне никакого вреда. Он даже не пытался взять мой кошелек, перстень или часы, на что имел все возможности. И я должен засвидетельствовать вашему сиятельству, что, сражаясь почти непрерывно с 1797 года в Египте, Италии, Австрии и еще так недавно в Испании, я никогда не слышал, чтобы брали в плен так, как взял меня самого этот ваш солдат. Он даже не хотел убить меня или ранить, а просто схватил одной рукой за самое лезвие моей шпаги, а другой -— за горло и держал очень крепко, пока я не сдался.

При последних словах майор Бишар смущенно потер сначала шею, а потом и заметно распухшие пальцы правой руки.

— Ну, молодец! — сказал Кутузов уже по-русски, переводя взгляд с француза на стоявшего навытяжку, ничего не понимавшего из их разговора Сергея. И продолжал дрогнувшим вдруг голосом, ни к кому не обращаясь: -— Нет уж, истинно сказать, не переведутся у нас вовек чудо-богатыри суворовские ... — Он глубоко передохнул и как бы задумался.

— Ну что же? — через минуту заговорил он снова. — Как про то в статуте-то писано: «Кто захватит ,в полон ...» А? Как? — вопросительно чуть повернул он к штабу ухо.

— «Кто возьмет знамя или штандарт или приведет в полон офицера неприятельского, — достоин к получению знака отличия военного ордена», подсказал без запинки, подвинувшись вперед, один из адъютантов.

— Вот, слышишь, голубчик, прямо будто про тебя и сказано, -— заметил Кутузов.

- Ну так подайте же мне ... — И он протянул в сторону и немного назад руку со сложенной в лодочку пухлой ладонью.

И тотчас уже другой адъютант сложил в нее серебряный крестик на оранжевой с черными полосками ленточке.

— Наклонись-ка ты ко мне да пуговку выпростай приказал Сергею главнокомандующий и, подавшись вперед головой и плечами, кряхтя, протянул к нему руки.

Неловко от волнения расстегнул молодой егёрь сразу две пуговицы и, затаив дыхание, смотрел, как в одну из освобожденных петель желто-белые пальцы умело всовывали ленточку ордена.

— Вот так и ладно, — удовлетворенно выговорил Кутузов и, склонив голову набок, как бы любуясь, глянул на грудь солдата. — А теперь и ступай себе. Спасибо, порадовал старика, — перевел он взгляд выше, на сияющее молодое лицо и, улыбнувшись, закончил: - Да и вправду пленного-то мне в подарок оставь и полковнику своему кланяйся.

— Рад стараться, ваше высокопревосходительство закричал новый кавалер, и казенный ответ прозвучал на этот раз горячо и искренно.

Потом, не взглянув более на своего француза и на штаб, он молодцевато повернулся влево и кругом и, спустившись с кургана, поспешно пошел по знакомой дороге к мосту искать свой полк.

БОРЬБА ЗА ФЛЕШИ

И верно, неожиданное появление Сергея доставило Кутузову большое удовольствие. Увидеть такой пример храбрости, простоты и честности русского солдата именно сейчас, В начале этого решительного дня, было особенно радостно и значительно для старого полководца. К тому же разговор с ним и с пленным французом занял хоть малую часть времени, проходившего в томительном ожидании донесений с левого фланга, где пока был единственный напряженный участок боя. Непрерывно неслась оттуда канонада, и, застилая все происходящее, подымались густые клубы дыма.

Там, у флешей, близ села Семеновского, войска Багратиона только что отбили первую атаку французов. С час назад пехота Даву начала наступление. Но дружный огонь артиллерии и егерских цепей приостановил ее по выходе из леса. Вскоре, оправившись и перестроившись шедшие первыми полки дивизии Компана устремились на левую (южную) флешь и, несмотря на мужественнуюнную защиту, заняли ее. Но не надолго. Гренадеры Воронцова вместе с батальонами Неверовского вновь овладели укреплением, и тотчас же полки гусар и драгун пустились преследовать отступающего неприятеля, пока не столкнулись с выходившими из леса свежими его частями.

Дорого обошлась французам эта безуспешная атака. Кроме сотен трупов, устлавших равнину, за какой-нибудь неполный час выбыли из строя генералы Компан, Дессе, Тест, Дюплен и Рапп. Сам маршал Даву, сильно контуженный, замертво упал вместе с убитой под ним лошадью.

Узнав о неудаче первого натиска, Наполеон приказал корпусу Нея присоединиться к войскам Даву, а корпусу Жюно стать правее их и быть также готовым итти в наступление. Одновременно три кавалерийских корпуса Мюрата выдвинулись вперед для содействия пехоте.

Передвижение огромной массы французских войск заставило Багратиона стянуть к флешам все свои силы. Полки Неверовского вошли в первую линию, сомкнувшись с гренадерами Воронцова. За ними стала дивизия Макленбургского. На рысях подошли кирасиры и развернулись у южной флеши. Справа от корпуса Раевского, где неприятель еще ме начал действовать, двинулись два полка пехоты. И, наконец, слева, от деревни Утица, на поддержку к флешам шла дивизия Коноеницына.

Однако Багратион видел, что всех этих войск все же мало для отражения натиска шести корпусов и почти всей артиллерии Наполеона. К Кутузову, к Барклаю поскакали его адъютанты с просьбой о подкреплениях.

Между тем три свежих дивизии французской пехоты показались уже между бывшими ранее в деле частями корпуса Даву. После короткой артиллерийской подготовки двинулись они вперед.

Сколько тысяч лье чужих земель прошли за свою жизнь эти солдаты! Сколько победоносных сражений обкурили пороховым дымом их знамена!

Первый полк, стремящийся к флешам, ведет статный всадник с ботато расшитом золотом мундире. Спокойно его открытое и мужественное лицо, лицо лотарингского

крестьянина, ставшего маршалом Франции. Это сам Мишель Ней, прозванный солдатами храбрейшим из храбрых.

Его испытанные солдаты врываются уже в правое укрепление. И в то же время левая флешь, как бы залитая потоком штурмующих, перешла в руки французов. Туг только, обнаружив третью флешь между двумя уже взятыми, кинулись они к ней с двух сторон и после отчаянной схватки захватили и ее.

Нет больше дивизии Воронцова. Из четырех тысяч гренадер уцелели едва ли три сотни. Почти все полковые и батальонные командиры убиты, сам Воронцов ранен штыком. Отходят назад поредевшие полки Неверовского, соединяются с дивизией Мекленбургского и свежей бригадой из корпуса Раевского и вновь устремляются к только что оставленным флешам. Чтобы смять и рассеять их, не допустив к укреплению, пускается сам маршал Мюрат во главе французских гусар и вюртембергских егерей. И крутятся клубы пыли под нотами их лошадей.

Но и с русской стороны поднялось такое же широкое колеблющееся облако. Что-то, мелькая, поблескивает В нем, и слышится глухо топот восьми тысяч конских копыт. Это, по приказу Багратиона, устремилась на французскую кавалерию вторая кирасирская дивизия.

Быстро сокращается расстояние, разделяющее противников. Вот столкнулись и смешались две сверкающие волны. То оседает, то вздымается желтая пыль, и крутятся в ней кони под рубящимися и падающими наземь всадниками. Но вот повернули назад расстроенные ряды прославленных кавалеристов Мюрата. Сам он принужден укрыться в одном из Оставленных было сзади пехотных карре.

А кирасиры опять плавно и ровно движутся к флешам, и лишь кучи тел да разбегающиеся по полю лошади без седоков указывают место, где только что сшиблись два строя. Сметая все на пути своем, достигают русские всадники цели. Вносятся с задней, пологой стороны на укрепления. И гибнут под их палашами французы, только что считавшие себя победителями. С дружным «ура» спешат пехотинцы закрепить победу кирасир и занимают флеши.

Неся смерть целым взводам и ротам, гремят по русским триста неприятельских орудий. Теперь они бьют совсем близко —с полутора тысяч шагов. И в третий раз французские колонны, построенные неукротимым Неем, кидаются на флеши. Быстро тают под их ударами ряды русских. Но бешенно защищают они купленные кровью валы. В самом пылу сражения мелькают их начальники. Ранены генералы Неверовский и Горчаков. И вновь флеши заняты французами. Но уже подходит от Утицы дивизия Коновницына, а от центра присланные Барклаем драгуны и гусары. Они бросаются вперед. И опять отброшены в открытое поле французы.

Высоко стоит яркое солнце, но не пронизать его лучам густых клубов дыма и пыли. Не замечают сражающиеся времени. Более трех часов бьются они, соперничая в храбрости и упорстве. На Шевардинском редуте, окруженный безмолвной свитой, Наполеон напряженно следит за боем. Все больше хмурятся его брови. Потери страшные, а план его сегодняшней победы ни на шаг не приблизился к завершению. С нетерпением ждет император французов известия о решительном успехе, о взятии флешей.

И маршалы знают это. Атака во фронт не привела к успеху. Не лучше ли атаковать русских во фланг? Бездействовавший до сих пор корпус Жюно направляет свой удар между Утицей и флешами. Однако и здесь встречают врага контратакой как из-под земли выросшие русские. Эти свежие части — корпус Багговута и гвардейская конница — только что пришли сюда по приказу Кутузова с крайнего правого фланга и из резервов.

Тем временем кипящий нетерпением Ней, надеясь на успех Жюно, опять построил свои полки и, подкрепленный войсками Даву, повел их на флеши.

Трудно сказать, сколько раз после этого врывались туда французы и вновь выбивали их русские.

Полтора часа на всех трех укреплениях кипела рукопашная битва, беспримерная даже в истории тогдашних войн. Невероятное ожесточение сводило врагов грудь с грудью, заставляло порой вовсе забывать об оружии, заменяя его мертвой жаткой зубов и рук. Падавшие бойцы все же силились поразить еще хоть одного врага, прежде чем испустить дух. Начальники в отваге и упорстве соперничали с подчиненными. Но истощаются силы корпусов маршала Нея. И он принужден отойти и ждать подкреплений. Он так настойчиво просил их у императора.

Ослабленная канонада загремела с новой силой. Теперь уже четыреста французских и триста русских пушек, собранных на площади в две квадратные версты, непрерывно ревели смертоносным хором. Воздух выл, свистел и стонал от проносившихся и рвавшихся масс чугуна, свинца и железа. Груды трупов, похожие на степные курганы, росли на глазах, как бы насыпаемые чьей-то невидимой и неумолимой рукой,

И тогда произошло то, что лишь чудом не случилось ранее: беспрерывно находившийся в огне Багратион был тяжело ранен. Несколько минут скрывая жгучую боль в раздробленной ноге, силился он удержаться в седле. Но силы его оставили, мертвенно побледнело резко очерченное восточное лицо, и адъютанты сняли его с коня.

Кто же будет теперь руководить второй армией? Начальник штаба ее, генерал Сен-При, ранен еще до Багратиона; ранен корпусный командир Бороздин; другой — Раевский — с час уже отражает натиск войск Богарне на защищаемую его дивизиями батарею. Следующий по старшинству — генерал Коновницын; разыскивать его в огненно-дымном кипении боя поскакал один из адъютантов.

— Ранен командующий! Самого Багратиона убило! — передавалась по рядам страшная весть, мгновенно ослабляя напряженные для удара мышцы, внося всюду растерянность и волнение.

Другой гонец скакал уже к Горкам, где на батарее по-прежнему сидел Кутузов.

Со спокойным лицом, приложив руку к уху, выслушивал он сквозь непрерывно нараставший гул орудий донесения о происходившем. Его не пугали вести о смерти или ранении десятков генералов и полковых командиров, о значительной убыли введенных уже в бой дивизий. Старый полководец, — он воевал уже пятьдесят лет, — он знал, что в таком сражении, как сегодняшнее, все это неизбежно и законно; знал, что большие потери повлекут за собой никак не меньшие и со стороны неприятельской. Главное — таявшие полки не уступают французам мест своих. Не спеша высчитывал он время, когда надлежит поддержать их слабеющие силы, постепенно направляя на помощь свежие части. Все шло тж, как должно было идти. И Кутузов не сомневался, что так же пойдет и дальше.

Но когда ему доложили о ранении Багратиона, седой полководец изменился в лице и беспокойно задвигался на скамейке. Какая огромная, непоправимая утрата!..

Этот безмерно горячий в жизни, но осмотрительный и хладнокровный в бою грузинский князь был истинным суворовским питомцем. И с ним главнокомандующий мог быть спокоен за левый фланг. Там будет сделано все, что в силах человеческих, а если понадобится, так и больше того. Но теперь? Потеря Багратиона — это потеря солдатами веры в победу, это возможный прорыв фронта и, наконец, отступление...

Тотчас же, не медля, необходимо было назначить туда человека, способного восстановить прежнее положение. Поспешно перебирает главнокомандующий имена лучших своих генералов, мысленно взвешивая боевые их качества.

- Толь! — позвал Кутузов после нескольких минут молчания.

— Что прикажете, ваша аветлость? — немедленно отозвался, огибая скамью, рыжеватый, розовый и щеголева­тый полковник.

- Почили кого-нибудь к Дмитрию Сергеевичу, чтобы ехал он тотчас вместо князя Петра команду принять, —приказал Кутузов.

Он остановил свой выбор на корпусном командире Дох-туротзе, начальнике центра боевой линии. Скромный и тихий, он был известен своей геройской защитой отступления наших войск после сражения лри Аустерлице. Немало и других трудных боевых задач с честью выполнил он на своем веку, и последней из них была оборона Смоленска всего три недели назад.

«Да ведь мало одного Дохтурова, — отдав приказание, думал Кутузов. — И прочих-то там почти никого уж нету, всех перебило. Сыскать ему надобно еще помощника, помоложе, подвижного, отчаянного . . . Которого бы куда угодно и на что угодно он послать мог... Да где такого взять сейчас?. . Все по своим местам нужны. Разве вот...» — Алексей Петрович! — окликнул он, полуобернувшись назад.

— Алексея Петровича! Алексей Петрович! .. Где он? .. Сюда пожалуйте! .. Вас светлейший кличет! .. — раздалось тотчас на разные лады сзади по свите.

— Здесь! — мягко и сочно прозвучал через минуту над Кутузовым густой голос, и большая голова в шапке курчавых волос склонилась к самому его плечу. Крупные черты лица были необычайны: лоб высокий и выпуклый, нос тупой и короткий, глаза глубокие и яркие, подбородок тяжелый и твердый, — а все вместе похоже на большого, умного, но не вполне прирученного зверя. Легкий в движениях, с крупным и мускулистым телом — такова была внешность генерала Ермолова, начальника штаба первой армии, известного по прошлым войнам, искусного и до дерзости смелого артиллериста.

— Поезжай, голубчик, на левый фланг, — сказал ему главнокомандующий, глядя почти в упор на крепкое внимательное ухо, опушенное завитками каштановых волос. — Погляди там, что можно устроить по твоей части, помоги Дмитрию Сергеевичу, и коли что надо будет, сообщай мне тотчас же ...

— Слушаю, ваша светлость, — отвечал Ермолов, выпрямляясь. Надевая шляпу, он поспешно пошел через штаб, на ходу отвечая на посыпавшиеся вопросы, куда и зачем он едет.

У БАТАРЕИ РАЕВСКОГО

У самого спуска с кургана Ермолова догнал молодой генерал со смуглым лицом, курчавыми волосами и крупными яркими губами. Это был граф Кутайсов, сын пленного турчонка, ставшего по прихоти Павла русским вельможей.

-—И я с вами, Алексей Петрович, — сказал он полупросительно.

-— Рад бы, да не лучше ли вам здесь оставаться. Глядите, опять светлейший разгневается, — отвечал Ермолов. Только час назад главнокомандующий требовал самовольно отлучившегося от штаба Кутайсова, состоявшего при нем начальником артиллерии.

— Нет уж, что тут делать, и без меня, авось, обойдут­ся . . . Там я, право, полезней буду, — отвечал тот беспечным тоном избалованного -мальчика, делающего заведомо дурной поступок, оправдываясь его молодечеством.

«Скучно графчику при штабе, — вот и лезет бестолку в огонь. Назначают таких .. .», досадливо подумал Ермолов, чувствуя бесполезность дальнейших уговоров.

Он сел на подведенного коня и, сопутствуемый адъютантом, двумя ординарцами и Кутайсовым, проехал напрямик через пологий лужок. Пересек овраг, отделявший Горки и большую дорогу от дымившегося поля.

Это был кратчайшей путь на левый фланг. Он лежал в полуверсте за фронтом сражавшихся. Справа, начиная от самого оврага, стояли на широких интервалах батальонные колонны пехоты. Здесь располагался 6-й корпус Дохтурова. Глядя на правильные живые четырехугольники, можно бы­ло подумать, что находишься еще далеко от сражения. И только частые разрывы снарядов, немедленно смыкающие­ся ряды, текущие от них в тыл цепочки раненых нарушали это впечатление. Впереди неясно вырисовывалась центральная батарея, подобная вулкану, окутанному густыми клубами дыма, поминутно вспыхивавшему огненными отсветами.

А по другую сторону пути генералов, также неподвижно и строго, вытянулись еще не бывшие в деле кавалерийские полки и около них несколько рот конной артиллерии. Исправные запряжки ее пушек, начищенные до атласного блеска лошади и щегольская одежда и посадка ездовых и орудийной прислуги невольно задержали на себе взгляд Ермолова.

— Вот что, Александр Иванович, — сказал он ехавшему рядом Кутайсову. — Чем нам туда с пустыми руками сам-друг являться, прикажите-ка из сего резерва сколько-нибудь артиллерии с нами итти.

— Отчего же... — охотно отозвался тот и обернулся к ординарцу. -— Доезжайте до них, мой милый, да скажите полковнику Никитину, — вон что стоит с трубачом впереди, чтобы взял он три роты и тотчас за нами следовал.

Через несколько минут, нарушая прежний строй и создавая новый, резво тронулись одна за другой шестерки подобранных в масть коней, с места беря ровной съезженной рысью, заставлявшей высоко подпрыгивать по неровному полю пушки и зарядные ящики.

Но по мере приближения к левому флангу развертывавшаяся картина изменялась. Расположение корпуса Дохтурова осталось сзади, войскам Раевского приходилось, очевидно, куда труднее. Неподвижно стоявших колонн виднелось всего две-три, почти все полки были стянуты уже к батарее на кургане, более прежнего окутанной дымом, обильно стлавшимся и по бокам ее.

Вдруг из этой серой пелены на открытое поле выбежала и устремилась наперерез движению Ермолова группа из двадцати-тридцати пехотинцев. Через минуту близ нее обозначилась другая, значительно большая, человек в семь-десят-восемьдесят, а за ней показались и еще кучки.

— Ох, никак неладно что-то? . . — проворчал ехавший рядом с генералами Никитин. Переходя вслед за Ермоловым с рыси на шаг, он поднял вверх руку, чтобы замедлить движение своих рот, и напряженно вглядывался в приближающуюся толпу солдат.

Уже можно было различить отдельные возбужденные лица. Их разноцветные воротники и погоны мундиров показывали, что люди эти принадлежат к нескольким смешавшимся между собой полкам.

Когда беглецы почти поравнялись с ним, Ермолов вдруг пришпорил коня, вскакал в раздавшуюся перед ним кучу и закричал что было силы, покрыв на минуту все своим густым голосом:

— Стой! Стой! Куда?!

Но его не слушали. Не поворачивая головы, не глядя на генерала, бежали мимо пехотинцы. И вслед за ними с грохотом и звоном железа, с топотом и храпом коней, с гиком ездовых и свистом плетей неслись прямо на одинокого всадника десятка полтора артиллерийских запряжек с тяжелыми орудийными передками и зарядными ящиками.

Остановить этот вихрь копыт и колес не было возможности. Тогда Ермолов подался назад, ожидая их проезда и поспешно ища выхода из создавшегося положения. Он понимал, что внезапное появление здесь орудийных передков, беспорядочное отступление пехоты означает, что курганная батарея, неразличимая из-за дыма, либо упорно штурмуется, либо уже взята французами.

А именно этот редут в штабе армии называли ключом всей русской позиции. Значит, если французы взяли батарею, то стоило только усилить атаку, углубить образованную брешь, чтобы отделить от войск Барклая изнемогавшую в бою вторую армию, к которой он сейчас ехал. Тогда разгром ее, а затем и обращенной флангом к неприятелю остальной части войск становился почти неминуемым.

Во что бы то ни стало необходимо заткнуть прорванный фронт, отбить назад батарею, удержать эту важнейшую высоту всей передовой линии.

Ермолов поспешно огляделся по сторонам. Утешительного было мало. Вон впереди движутся, приближаясь, еще нестройные кучки отступающих. Поле свободно поблизости, и только шагах в трехстах неподвижно стоит одинокая колонна пехоты.

«Батальон, да, кажись, и слабый притом... Много, коли человек триста будет... — соображал он, прикидывая на глаз численность рядов. — Вовсе для этакого дела мало ... А все-таки попробовать надобно, авось счастье мое вывезет...»

И, крикнув несколько слов Никитину и Кутайсову, он повернул коня и поскакал к неподвижному строю.

Между тем поблизости еще другой человек также пытался собрать силы для немедленной контратаки. В самой гуще переходящих поле беспорядочных толп неистово метался невзрачный ефрейтор в егерском мундире. Широко растопырив руки, он хватал за плечи и локти, за фалды мундиров и сумы бежавших мимо солдат и кричал им:

— Куды, дьяволы, бегете? Стой, иошкины лапти! Стой, тебе говорят!

Но и его не слушались, также как генерала. Да еще ругали, гнали с дороги, толкали кулаками, плечами, прикладами. Однако он не смущался и, наскоро, отодвинув повыше сползавшую со лба окровавленную тряпицу и поправив болтавшийся у локтя на подбородном ремне кивер, вновь и вновь повторял одно то же.

Этот упрямец был Егорыч. Уже часа два назад полк его был передвинут к редуту Раевского, чтобы участвовать в его обороне. Кровь непрерывно сочилась из раны на лбу, но ефрейтор вовсе не думал о ней, пока ротный командир не приказал ему провощить в тыл раненого подпрапорщика. Доведя обессилевшего юношу до перевязочного пункта, — там находилось множество раненых, ожидавших очереди к лекарям, — Егорыч махнул рукой и пустился обратно.

Он медленно шел, понурив мучительно пышную голову, когда на него почти набежало несколько пехотин цев. Их несвязные слова, растерянный вид говорил, что на линии не все обстоит, как надо. Сначала Егорьгч обеспокоился только за свою роту, за молодых солдат и так отличившегося нынче Сергея. Но потом увидел еще приближающиеся фигуры, а за ними скачущих карьером артиллеристов и мигом забыл о болевшей голове, о своей ране и, не раздумывая, кинулся к перевым попавшимся людям, пытаясь удержать и повернуть их обратно.

После чуть ли не десяти безуспешных попыток он остановил-таки шедших более спокойно, чем другие, трех егерей своего полка. И тотчас вслед за этим поймал за шиворот бежавшего мимо барабанщика Ильюху.

-Хватай, братцы, еще своих, коли встретим, да и того .. . кошкины лапти — прямо шагом мар-рш! скомандовал Егорьгч новым подчиненным. — А ты, - строго покосился он на Илью, — бей, что силы станет, гренадерский сбор. Авось, кошкины лапти, опомнятся от его, черти очумелые.

Так под дробные звуки сигнала, по которому рассыпанные егеря должны были сходиться в строй для сомкнутого движения, они первые повернули и пошли к батарее.

В это время Ермолов подскакал к уфимцам, назвал себя и приказал изготовиться к атаке. Командиру батальона он велел развернуть своих людей как можно шире тонкой цепочкой, надеясь ею, как неводом, захватывать и увлекать за собой всех встречных.

Расчет оказался правильным: почти тотчас же стали пополнять этот слабый фронт остатки частей, истомленных несколькими часами непрерывного боя. Ободренные видом шедших им навстречу шеренг, они поворачивали обратно и с новой энергией бежали атаковать тот самый курган, который только что считали безвозвратно потерянным.

Едва ли не первым попал в середину разомкнувшихся рот Уфимского полка Егорыч с его людьми. Оглянувшись, егеря вдруг почувствовали себя частицей привычного мощного целого и, переменив ногу, как бы совсем слились с новыми товарищами. Когда же где-то близко с полдюжины барабанов ударили атаку, Ильюха уже по собственному почину поймал такт, и снова задорно затрещал его барабан. Не раз ехавшему перед фронтом Ермолову попадались на глаза две оказавшиеся близ него фигуры. То были молодец барабанщик, мастерски работавший так и мелькавшими палками, и пожилой ефрейтор с непокрытой и перевязанной головой. Генерал заметил кивер, висевший, как ведро, на согнутой, несшей ружье руке ефрейтора, мотавшийся взад и вперед в такт шагу.

«Экий чудак исправный», мельком подумал Алексей Петрович. — И ранен-то, и в атаку идет, а все Казенного добра копеечного бросать не хочет...»

А на батарее и вправду были уже французы. После конца операций у Бородино Евгений Богарне, как и предполагалось, перебросил почти все свои войска против центрального пункта русской позиции. К этому времени лишь накануне начатый редут сильно пострадал от обстрела французских батарей, а защищавший его корпус Раевского был сильно ослаблен и этим огнем, и отправкой подкреплений Багратиону. Однако первую атаку французов отбили с большим уроном. Но началась вторая, и усиленная артиллерийская пальба заставила заколебаться нашу пехоту, занимавшую участки впереди и по сторонам кургана. Тогда-то бригаде Бонами из дивизии Морана и удалось достигнуть подошвы холма, и через несколько минут французы заняли замолчавшую батарею.

Геройски исполнили долг свой русские артиллеристы, — все до одного легли у лафетов пушек в последней рукопашной схватке. Ни одного заряда не оставили они врагу, выпустив почти в упор по нему последнюю картечь.

И когда французы повернули навстречу цепи Ермолова несколько орудий, то стрелять оказалось нечем.

Теперь по ним самим бьют уже дерзко вынесшиеся на самую близкую дистанцию конно-артиллерийские роты. Это Никитин помогает атаке своих, и одна за другой ло­паются в самой гуще французских стрелков метко пущенные гранаты.

Все ближе к кургану русские. Широкая, нестройная, но быстрая и сильная человеческая лавина катится ровно, непрерывно ускоряя свое движение. И уже не шагом, не рысью, а галопом скачут впереди ее несколько верховых начальников. Сверкают наклоненные штыки, легко и быстро ступают бегущие ноги, качаются высокие султаны киверов, несется бодрое, дружное, все нарастающее ура. ..

Залп за залпом дают по приближающемуся неприятелю французы. Ловкими, привычными движениями подносят они ко рту патроны, чтобы, захватив зубами свинцовую пулю и освободив тем выход заключенному под нею пороху, высыпать его в дуло и на полку ружья. Потом, достав длинный стальной шомпол, с глухим звяканьем забивают им сверх пороха пулю и закрепляют ее смятой бумажной гильзой, превращенной в пыж. Щелкают, наконец, взводимые курки, и через минуту сотни выстрелов обволакивают верхнюю часть холма плотной пеленой порохового дыма.

Падают русские, покрывая телами путь свой. Но, не останавливаясь, бегут вперед уцелевшие. И вот уже мелькают их белые холщевые панталоны на пологом заднем склоне укрепления, ставшем сейчас на время передним.

— У-р-р-а!.. У-р-р-а!..— все громче и громче несеня над полем. И все реже слышен чуждый русскому слуху возглас:

— Vive l'empereur! { Да здравствует император!}

Стон, крик, звон стали, бьющейся друг о друга и мечущей искры, глухой стук и хряск тяжелых ударов. На похолодевшие трупы русских артиллеристов падают теперь стрелки французской армии. Спасаясь бегством, покидают редут синие мундиры и, преследуемые по пятам черными, бегут вниз по скатам холма и по полю.

А на батарее еще кое-где бьются с обступившими их русскими егерями последние участники наполеоновских походов.

Вот, стоя спиной друг к другу, упорно обороняются два седых ветерана: высокий, широкоплечий гренадер и достигающий ему всего до плеча генерал в окровавленном мундире. Валится вскоре пораженный ловким ударом солдат, и один против трех противников остается неприятельский начальник. Ему предлагают сдаться, но, мотнув головой, он вновь поднимает клинок и умело парирует сыплющиеся градом удары, пока не заливает глаза кровь, хлынувшая из оцарапанной штыком головы. Тут, поскользнувшись, падает он на колени, и три штыка разом готовы пронзить грудь его.

— Стой, стой, братцы! — кричит, увидев это, Ермолов. Но разве слышат его в шуме схватки солдаты? Не избежать теперь французу верной смерти. Но нет, кто-то другой, оказавшись рядом, задержал разящие руки. — Погоди, ребята, колоть-то! Этакой, кошкины лапти, иживьем куды-нибудь пригодится. За его, поди, полковника, аль и еще повыше кого из ихнего плена выручить можно, — убеждает товарищей какой-то солдат. Медленно опускаются штыки. Егорыч помогает встать французу, приговаривая:

— Эва, истыкали как, кошкины лапти, словно с барана кровь хлещет.

«Да это тот самый, что с кивером на руке давеча бежал ... Он и бился славно...» вспомнил Ермолов виденную в самый разгар свалки стремительную фигуру.

Соскочив с лошади, он подошел к пленному и обратился к нему по-французски:

— Вы храбро защищались, сударь, и я хотел бы знать, с кем имел честь встретиться для сообщения о том главнокомандующему.

— Я генерал Бонами, взявший этот редут во главе своей бригады, — гордо отвечал тот, держась одной рукой за раненый бок, а другой Пытаясь стереть со лба кровь и еще более размазывая ее при этом. – А вы кто такой? — закончил он, высокомерно оглядывая маленькими серыми глазками скромный артиллерийский мундир собеседника.

Ермолов невольно улыбнулся такому ответу.

— Я генерал Ермолов, взявший после вас этот редут, а вместе с ним и особу вашего превосходительства, - отвечал он французу, глянув за полуосыпавшийся бруствер, где на порядочном расстоянии русские пехотинцы гнали остатки французских батальонов.—Ох, далече зарвутся ребята, — подумал он вслух и крикнул находившемуся поблизости командиру Уфимского батальона:—Велите, господин майор, скорее сбор играть!..

Но в пылу преследования никто не слышал сигналов. И Алексей Петрович, боявшийся, что, забыв о венком осторожности, солдаты наткнутся на расположение французов послал прибывших драгун скакать следом и вернуть их назад.

Приказав освободить батарею от наваленных на ней кучами тел, Ермолов продиктовал донесение Кутузову.

Раненых отправляли в тыл. Кое-как перевязанному Бонами только что подвели лошадь. Остановленный подошедшими к нему офицерами, Ермолов наблюдал, как, схватившись руками за луку седла, француз тщетно силился вдеть ногу в стремя и неловко припрыгивал около неспокойного коня, тряся шитыми золотом фалдами мундира. Державший поводья поручик не видел этого: он горячо толковал что-то пехотному капитану, указывая на валы и, должно быть, советуя скорее потравить их. Солдаты были заняты каждый своим делом и не догадывались пособить пленному. Наконец, выбившись из сил, Бонами с жалобным и как бы постаревшим от усилий и боли лицом, огляделся вокруг, ища помощи. И прежде чем двинулся Ермолов, около раненого оказался все тот же ефрейтор.

— Давай, басурман, кошкины лапти, подсажу, что ли... -— ворчливо приговаривал он, переплетая узловатые пальцы рук и подводя соединенные ладони под левое колено француза. Он помог пленному усесться в седле и всунул его ноги в стремена. Бонами закивал головой и забормотал слова благодарности.

Несколько минут смотрел Ермолов на эту столь непохожую по костюму пару, странно сближаемую окровазленными повязками голов. Мундир солдата также был разорван и пропитан кровью у плеча, что, однако, не мешало тому возиться с пленными.

Вскоре офицер тронулся, ведя коня на поводу, и Егорыч пошел рядом, заботливо придерживая за кушак неловко сгорбившегося в седле француза.

Так проводил он пленного по неровному спуску с редута, а затем, постояв недолго над одним иа лежавших по пути тел, вернулся на батарею.

Через четверть часа Ермолов вновь увидел знакомую фигуру. Вместе с несколькими солдатами ефрейтор оттаскивал от амбразуры разбитую пушку. Побледневшее лицо его, покрытое крупными каплями пота, замедленные движения -— все говорило, что раненое плечо и голова дают себя чувствовать. Заметив взгляд генерала, ефрейтор выпрямился, ожидая, не прикажет ли тот чего.

— Ты что же на перевязку не пошел? — сказал Ермолов.

Егорыч молчал, не зная, как отвечать. Под взглядом начальства он постарался получше выкатить грудь и развернуть плечи. Но этими движениями он причинил себе, видимо, такую резкую боль, что невольно сморщился и чуть слышно охнул.

— Болит? — спросил Алексей Петрович.

— Так точно, — отвечал ефрейтор. — Крепко давеча, чорт, штыком торнул.

— Иди к лекарю, а то зря кровью изойдешь, — приказал генерал и, заметив, что егерь не очень спешит, прибавил строго: -— Слышишь, что ли?

— Так точно, — отозвался Егорыч и отошел к валу, чтобы взять свое ружье с повешенным на штыке кивером. Глядя, как он бережно подцепил его себе на локоть, Ермолов припомнил недавно мелькнувшее рядом с этим еще другое, более молодое лицо и ловкие руки с резво подпрыгивающими палочками.

— А барабанщик где же, что давеча рядом с тобой бежал? — спросил он.

— Там остался, — указал Егорыч на пройденное ими вместе поле. И пояснил, нахмурясь: -— Кончило его, значит, кошкины лапти, ваше превосходительство.

Илья действительно навсегда остался у подошвы холма. Здесь встретила и остановила его пуля французского пехотинца.

Исправно бил он атаку до последней минуты и теперь, как многие другие, неподвижно лежавшие здесь, полностью искупил минутную слабость отступления.

Не прошла даром и графу Кутайсову легкомысленная отлучка из штаба главнокомандующего. В самый разгар движения цепей Ермолова французская граната сорвала его с коня и разнесла на части.

БОЙ ПРОДОЛЖАЕТСЯ

Наиболее пострадавшие части отвели в тыл, а их места на подступах к редуту заняли два свежих полка. Несколько раньше прибыла артиллерийская рота и разместилась на кургане, приготовляясь к новым возможным атакам. Французы усилили артиллерийский огонь, но нового приступа не начинали.

Происходило это потому, что в это время, около часу дня, почти все силы корпуса Евгения Богарне были устремлены в другую сторону, к северо-востоку от Бородина. Оттуда совсем неожиданно показались русские.

Надлежало оттянуть силы французов от армии Багратиона. Кутузов еще два часа назад приказал легкой кавалерии произвести набег на тылы французов. Так решил он отвлечь внимание врага и выиграть время для переброски войск на свой левый фланг. Девять казачьих полков под командой атамана Платова и кавалерийский корпус Уварова из шести полков гусар, улан и драгун переправились у деревни Малое через Колочу.

Французы их не заметили, и конница, пройдя по лесистой местности, описала крутую дугу у оконечности фронтов обеих армий и около полудня появилась в глубоком тылу противника близ деревни Беззубово. Казаки вынырнули как бы из-под земли, там, где их никто не ждал. С гиком и воем ударили они в шашки и пики на обозы и артиллерийские парки большей части французской армии. Французы отступали теперь в страхе и беспорядке. А полки Уварова, оттеснив встреченную на пути бригаду конницы, атаковали пехотные полки, заградившие им дальнейший путь.

Все случилось так, как рассчитывал старый полководец. Как раз теперь Наполеон собирался новым усилием прорвать ослабевший у Семеновского фронт русских. Вступить в бой должна была молодая пешая гвардия, гвардейская кавалерия и артиллерия. Эти части Наполеон берег, несмотря на многократные настойчивые просьбы своих генералов, нуждавшихся в подкреплении.

Отборные полки уже готовились тронуться к месту боя, когда поступили тревожные донесения: русская кавалерия двигалась с глубокий тыл левого фланга французов. Обеспокоенный Наполеон приказал остановить начатое уже перемещение. Он сам с гвардейской конницей поскакал к месту появления врага.

Но полки Платова и Уварова не пошли дальше: они сделали свое дело. Прошло два с лишним часа, прежде чем Наполеон убедился, как мало там русских. Только тогда корпус Богарне вновь обратился к центру русской позиции.

А на левом фланге, до которого так и не доехал Ермолов, кипела ожесточенная борьба. Полки, упорно защищавшие целых шесть часов флеши, при известии о ранении Багратиона отдали их наконец неприятелю. Впрочем, эти укрепления с насыпями, почти растоптанными тысячами ног, заваленные грудами трупов, которые невозможно было убирать под огнем, не походили уже более на укрепления и не годились для обороны. Отступив всего на полверсты, русские остановились за Семеновским оврагом и сомкнулись в крепкую оборонительную линию.

Напрасно Ней во главе поредевших дивизий пытался прорвать эту новую преграду. Родившаяся было надежда на победу скоро пропала: стало ясно, что русские только переменили позицию. Маршалы решили направить в атаку конницу Мюрата, мало участвовавшую сегодня в деле, подготовив ее натиск смертоносным, устрашающим огнем артиллерии. И опять загрохотали подвезенные еще ближе французские батареи.

Особенно жарко приходилось трем гвардейским пехотным полкам: Литовскому, Измайловскому и Финляндскому, расположенным левее Семеновского, на совершенно открьи том месте.

С воем, свистом, грохотом рвались снаряды спереди,сзади, с боков и над головами стоявших плечо к плечу рослых молодцов, и все чаще слышалась по их рядам команда: «Сомкнись!»

Но смолкает грохот артиллерии. За желтоватыми клубами, медленно относимыми ветром, как будте сверкнуло что-то, подобное огненно-золотистой искре в дыму пожарища, Вот еще и еще ... И вдруг в каких-нибудь восьмистах шагах перед русскими вырастает широкая волнующаяся линия вороных коней. Над ней — блестящие на солнце груди кирас и грозным частоколом вздымаемые к небу клинки.

— Батальон! По второй роте в карре стройсь! — звучит команда, повторенная девятью различными голосами батальонных командиров.

И быстро, точно, уверенно отходят назад крайние части развернутого фронта каждого батальона. Они останавливаются под прямым углом к своему прежнему положению. Еще поворот, и концы их смыкаются между собою, образовав живой прямоугольник. Новая команда, и все двигавшиеся люди поворачиваются лицом в поле, — создаются стороны, или, как их называли, «фасы», готовые отражать атаку. Карре щетинится штыками ружей, взятых на руку.

— Ребята! Никто чтоб до команды стрелять не смел! — слышен над одним из безмолвных карре ровный голос командира. -— Да каждому целиться человеку или лошади в голову, а не куда лопало...

Ближе и ближе сверкающие всадники. Их лица суровы под низко надвинутыми касками, сильные руки сжимают оружие, встряхивают гривами опененные конские морды. Вот-вот налетят, сомнут, изрубят, затопчут тяжелыми подкованными копытами. Крепче прижимается приклад к плечу пехотинца. Нетерпеливо дрожит указательный палец, готовый дернуть за спуск ружья. Но стой! Не время еще ... Ох, все ближе, ближе! .. Когда же и стрелять-то? Чего молчит батальонный? Видит ли он? . . Уже едва ли и сто шагов осталось... Экой топот...

.— Кладьсь! — коротко и уверенно командует сзади чуть повышенный голос и, выждав минуту, пока люди целятся, добавляет: — Пли!

Трах-трах-трах! .. — катится по переднему фасу треск одновременных выстрелов. Беловатая лента опоясывает строй. С минуту ничего не видят гвардейцы. Но расходится дым, и открываются бьющиеся перед карре в последних судорогах или неподвижно лежащие люди и лошади.

А дальше, пригнувшись к седлам, скачут прочь расстроенные ряды кирасир ...

Досталось невестке на отместку! — выкрикивает батальонный шутник.

-Шире шаг! - тотчас же командует другой.

И, покрывая их восклицания, раздается новая команда:

- Слушай! Ружья к заряду!  — по которой сотни солдаТСКИХ рук, изогнувшись, тянутся за спину к патронным сумам, чтобы достать новый гостинец для вргов. И через Минуту батальоны вновь готовы их встретить.

А кирасиры, отскакав всего шагов триста, останавливаются и собираются для новой атаки. До русских доносится каждая пронзительная медная нота сигналов, что играют их трубачи.

Проходит двадцать минут. Снова устремляются на врага непобедимые до нынешнего дня эскадроны. Но перед ними не австрийцы и не пруссаки, которых топтали они в прошлые войны. Перед ними — русские! И вновь, всего в сорока шагах, гремят дружный залп. Несутся по полю испуганные кони без седоков, мешаясь с рядами отступающих всадников. На опустевшем, усеянном телами поле здесь и там подымаются раненые кавалеристы и бредут за ускакавшими лошадьми.

После третьей столь же неудачной атаки кирасиры скрылись из виду. Опять заговорила французская артиллерии.

- Сомкнись! .. Сомкнись! .. Сомкнись! ..  — поминутно звучали голоса унтер-офицеров, и, сохраняя ту же квадратную форму, как бы съеживались, постепенно уменьшаясь, карре.

Еще час неподвижно простояли под убийственным огнем измайловцы, литовцы и финляндцы. Ни атаки конницы, ни ядра так и не заставили их отступить.

Но правее, за селом Семеновским, вестфальским кирасирам удалось-таки прорвать наши части. Их, правда, сразу же отбили и обратили в бегство, но, воспользовавшись суматохой этой схватки, в Семеновское ворвалась французская пехота. «Отступить!» — получили приказ гвардейцы. Нужно вновь сомкнуть прорванный было фронт. Медленно, сохраняя тот же готовый к обороне строй, шаг за шагом двинулись они по полю. И непрерывно атаковала их конница, косил огонь артиллерии.

Лишь к четырем часам дня заняли они новое, третье и последнее за этот день положение в полуверсте за предыдущим.

Не переставая гремели выстрелы и близ деревни Утица — крайней левой точки русского фронта. Там доблестно бился с поляками Понятовского третий пехотный корпус. Командир его генерал Тучков, не раз водивший полки в атаку, убит около полудня. Но стойко держались войска, подкрепленные дивизией с правого крыла. Только после трех часов дня они ушли на новые позиции, за Семеновский овраг, чтобы соединиться с передвинувшимися назад частями второй армии.

Тем временем в центр, на батарею Раевского, где русские твердо стояли на первоначальной позиции, обратился теперь основной удар нападавших. События развертывались здесь так: пока конница Уварова и Платова отвлекала внимание Наполеона, на смену дравшимся войскам Раевского подошел от Горок корпус Остерман-Толстого. Снова окреп центр русской армии и готов был дать отпор противнику. Но если в начале боя батарея на кургане представляла как бы вершину тупого угла, то теперь угол этот стал почти прямым: ведь войска второй армии отошли за Семеновский овраг. Французы могли теперь обстреливать наши позиции перекрестным огнем. И, конечно, они немедля начали это делать. Теперь здесь грохотало до двухсот орудий.

Около двух часов Наполеон приказал Богарне возобновить атаку. Император французов бросил сюда все, что мог: три дивизии пехоты спереди и четыре дивизии кавалерии с боков ринулись к кургану. И когда основной удар направлялся на войска, стоявшие по сторонам холма, один из кирасирских полков понесся прямо на батарею.

Безумно смелая и странная попытка: конница штурмует укрепление на возвышенности! Но ведь рвы его почти исчезли под сотнями трупов, а брустверы полуобвалились, — значит, французы могли надеяться на успех.

Вот уже совсем близко от пушек блестят в дыму их каски. Но длится это всего минуты две или три. Дружный огонь русской пехоты, что находится близ кургана, как бы сдувает с него смельчаков. Падает с лошади убитый генерал Коленкур, — он вел только что вперед свой полк. Еще мгновенье — и на русскую пехоту обрушится поток неприятельской конницы. Мелькают, приближаясь, разноцветные мундиры и значки на пиках польских улан,блестят панцыри на белых колетах саксонских кирасир. Подкрепляя натиск, уже устанавливает свои орудия подскакавшая галопом конная артиллерия. Сокрушающий удар неминуем. Но вдруг вся масса коней и людей отхлынула назад: ее встретили меткие залпы русских батальонов, безмолвно подпустивших врага на полсотни шагов. Только в одном месте страшным напором прорывается саксонская конная гвардия. Вот она понеслась в тыл кургана, вот она врывается на батарею. Кипит жестокая схватка. Отчаянно бьются штыками, прикладами, тесаками защитники укрепления. Но не отстоять русским батареи. Всадники прижали их к замолкнувшим орудиям. И гибнут они один за другим.... Израненного генерала Лихачева — он принял после Ермолова командование на редуте—окружают враги. Батарея взята. Молчат ее мертвые защитники . .. Но не велики и трофеи французов: из двадцати одной пушки четырнадцать подбиты и не годятся более.

Барклай де Толли видит врагов на кургане. И сам он,обнажив шпагу, ведет в контратаку пехотные полки. Но навстречу ему несется покрывшая все поле кавалерия. Двигаться невозможно. Пехота останавливается и открывает огонь.

Главная батарея потеряна для русских, они смешаются и отступят, — думают французы. Конница Мюрата беспрестанно атакует русские части. Полк за полком грозной тучей несется она и разбивается о фронт пехоты Барклая.

Но вызваны из резерва Кавалергардский и Конногвардейский полки. Страшным тараном врезаются они в строй неприятельских всадников. Бьются, окруженные французами, пока не подходят с правого фланга присланные Кутузовым шесть свежих полков драгун и гусар. То сближаясь, то расходясь, то гоня врага перед собой, то отступая, бьется с неприятелем русская кавалерия. Под прикрытием ее пик, палашей, сабель пехота Барклая, снова выстроенная в боевую линию, протягивается за курганной батареей. Теперь — это почти прямая линия с войсками второй армии. И сильно поредевшие, еще раз сомкнутые и перестроенные полки снова готовы грудью встретить натиск врага.

Однако бесчисленные, но мало успешные атаки утомили и французов. Корпуса Богарне, Даву, Нея, Жюно и Поня-товского голодны и обессилены. Солдаты с трудом двигаются после десяти часов страшного напряжения. Для сокрушительного удара нужны свежие части. Их у Наполеона нет. Нет ничего, кроме десяти тысяч испытанной старой гвардии. И после многих колебаний он говорит свою знаменитую фразу. В ней впервые отчетливо звучит опасение за будущее:

— Нет, я не дам расстроить мою гвардию! В трех тысячах лье от Франции не жертвуют последним резервом. Нет! Этих поседелых в боях ветеранов он не пошлет сегодня в огонь! Не бросит на кровавую чашу весов неудачного дня. А разве .можно назвать удачным этот день? Победы, желанной победы, ради которой добивался император решительного сражения, — этой победы все нет. И адъютанты, и генералы, подъезжающие от Утицы, Семеновского, Большого кургана и Горок, не перечисляют отбитых трофеев, не сообщают о разгроме русских и бегстве их ... — Они перестроились за оврагом и всё так же крепко стоят там...

— Они умирают, но не уходят с поля . ..

— Они опять отбили атаку нашей конницы, — мрачно докладывают вестники стольких былых успехов.

В рапортах их то и дело мелькают хорошо знакомые Наполеону имена только что раненых, убитых соучастников его славы. А в конце каждого доклада следует неизменное:

— Без подкреплений больше ничего сделать нельзя. Больше ничего?! Но что же сделано? Чего добились его войска после полусуточного упорного боя?

Взято несколько совсем разрушенных, ни на что более не пригодных земляных укреплений, занята полоса земли шириной немногим более версты ... И все это, конечно, не стоит тех усилий, что затрачены.

Как все это не похоже на несчетные прошлые победы!

Мрачно смотрит Наполеон на дымящееся необозримое поле, над которым медленно склоняется к закату багровое солнце. Все еще бьются меж курганом и Семеновским тысячи всадников...

Пятнадцать лет непрерывно воюет Наполеон. Он понимает: напрасны их бесчисленные удары, ничто не может уже изменить течения боя, его итога.

Сколько проявляется здесь мужества, силы, ловкости! Лучшие наездники соперничают сейчас между собой. Мелькают разноцветные мундиры, кивера, скрещиваются, звенят и ломаются клинки, кусают и бьют друг друга кони. Видят на короткое мгновение друг друга искаженные злобой, страданием или страхом лица.

Громоздятся между всадниками громадные кучи, в них переплелись тысячи проколотых штыками, разрубленных саблями, простреленных пулями, затоптанных копытами или разорванных гранатами тел.

Лужи крови не впитываются уже в напоенную до отказа землю, и тяжкий, душный запах колеблется в воздухе.

По полю, меж грудами трупов мечутся тысячеголовые табуны разномастных лошадей под разноцветными седлами, облитыми русской, французской, немецкой, итальянской и польской кровью. Они ржут, дыбятся, шарахаются от пистолетных выстрелов. Скачут по стонущим телам и испуганно скучиваются, чтобы вновь в стихийном ужасе ринуться куда-то, покрытые пеной и потом, звеня опустевшими стременами и путаясь в никем не натягиваемых более поводьях.

Постепенно замирает кавалерийская схватка. Только пушки продолжают греметь, как и четырнадцать часов назад, с грохотом и визгом неся смерть еще уцелевшим бойцам.

ПОСЛЕ СРАЖЕНИЯ

Приблизились сумерки. Покинул Кутузов батарею у Горок, и вскоре к нему на мызу Татариново стали съезжаться командиры армий, корпусов.

Всё новые подробности геройской борьбы узнает седой полководец. Он представлял себе широкое поле, устланное телами ... И за ним противника, усталого и истощенного.

—Завтра мы атакуем, — говорит он окружающим. — Объявите об этом по войскам не медля.

Радостно встречали это известие у загоравшихся бивуачных огней. Усталые, но полные решимости лица жадно тянулись к вестникам. Их обступали, просили сойти с коней, обнимали, угощали, благодарили. Люди оживлялись, видя свои усилия оправданными, чувствуя новый прилив бодрости. Лучше не мог главнокомандующий поблагодарить армию, как выказав уверенность в настоящей и будущей ее доблести. Позже других генералов приехал в Татариново измученный и осунувшийся Дохтуров. С трудом слез он с коня и медленно вошел в дом.

— Пойди и обними меня, мой герой, — с отеческой нежностью встретил его Кутузов.

И его доклад о положении левого фланга он пожелал слушать без свидетелей. Коротко и просто, приостанавливаясь порой, чтобы потереть ладонями разболевшуюся голову, докладывал преемник Багратиона.

— Конечно, оставшиеся люди хоть сейчас готовы снова драться, и отважность все та же, — обыденно и ровно звучал его глуховатый голос. — Но убыль весьма великая. Пехотных корпусов шестого, седьмого, восьмого, что бились с самого утра у флешей и Большого кургана, по правде сказать, не существует более. Да еще, пожалуй, третьего корпуса Тучкова, что был левее нас, тоже считать нечего. Заместо полков сих, на лучший конец есть роты некомплектные. Немного в строю осталось опытных командиров. Нужно самое малое сутки, а может — и двое, чтобы подтянуть к частям отсталых, растерянных в атаках и легко раненных ...

Тяжело вздыхает Кутузов. Бесчисленные морщины его пухлого лица стали еще глубже.

«Да, все они нынче честно исполнили долг свой, — думает он после доклада, провожая глазами сутулую спину уходящего из комнаты Дохтурова. — А теперь снова пришел мой черед рассчитывать дальнейшее, создавать планы общего действия. То, чего все так хотели, — большое сражение — дано . . . Они храбро дрались, но отвечать за него, за то, что дальше выйдет, все же буду я один..»

И постепенно в часы этого вечера в уме главнокомандующего впервые отчетливо складываются очертания великого по своим последствиям решения.

Сколько же полегло нынче? — устало щурясь на дрожащее пламя свечи, мысленно спрашивал он себя. - Ну, тысяч тридцать пять, а то сорок, примерно . . . Значит, пи больше трети от ста десяти, что считалось в строю ущни Правильно ли будет и назавтра продолжать сражение без твердой уверенности в победе?

Если завтра французы разобьют нас? Осилит все еще превосходящим числом? Тогда двинутся они дальше,хоть и малой и слабой армией, но не встречая уже более ничьего противодействия, подтягивая оставленные в тылу гарнизоны и целые корпуса с границ. Чем тогда оправдается он, Кутузов, перед родиной, вверившей свою защиту его искусству, уму и опытности?

Ноет старое, целый день бывшее в непосильном напряжении тело полководца. Но неотступная вереница мыслей гонит сон от усталых глаз.

Не вернее ли будет для конечной гибели врага вовсе не сражаться завтра? Что если предоставить ему двигаться вперед, растрачивая последние силы на тщетные поиски пищи и отдыха? Совсем недалеко уж то время, когда, остановись в этом бесплодном марше, принужден будет он повернуть обратно...

Чем дальше зайдет француз в глубь страны, тем сильнее разгорится ненависть мало заметного покуда, но беспощадного врага — крестьянина русского. Уже сейчас, скрываясь в лесах близ разоренных деревень, готов он подняться без всякого призыва на защиту родины. Люди выжидают только случая пустить в дело топоры свои и вилы, пробуя их остроту на мелких отрядах, отбившихся от главной армии неприятельской.

А что будет при общем и неминуемо голодном отступлении французов? Да, наконец, пройдет еще каких-нибудь два месяца — сентябрь, октябрь, — и ударят по французам могучие союзники наши — осенняя непогода и зимние холода, а с ними непроходимые дороги, болезни, смерть ...

Значит, опять отступать? .. К Москве? Даже за нее, может быть? .. Как же вознегодует никогда не любивший его и так мало смыслящий в военном деле царь! Как будут поносить честное имя его, Кутузова, в дворянских гостиных за разорение неприятелем еще. десятков поместий и барских домов .. . Уж не говоря о Москве, о почитаемой всеми Белокаменной, если решится он отдать ее без боя, без вовсе не нужного, вредного даже кровопролития. Обвинят в трусости, старости, глупости, в измене, может быть. Совсем как Барклая ... — вспомнил он, печально усмехаясь. — Ну и что же — пускай! Разве в том дело? Во что бы то ни стало сохранить армию, потому что без нее, без великой живой силы, самой ценной из всех богатств России, самой невозвратимой при утрате, невозможна никакая победа... Она дороже даже Москвы.

— Арсеньев! — выкликает унтер-офицер, заменивший убитого фельдфебеля.

— Я! — хрипло отзывается один из стоящей перед ним небольшой группы солдат.

— Дубровин! — Молчание. Щедро послюненный карандаш выводит крест в ротном списке.

— Ложкин!

— Я!

— Сенин! — Молчание, крест.

— Серебряков! — Молчание, то же.

— Черпаков! — То же. Весь список исчиркан крестами.

«Не заругало бы начальство за этакую грязь, — думает опасливо унтер. — Ну, да, авось, ничего, все равно новые списки составлять теперь придется».

И он прав: по всей армии писарям надолго хватит этой работы.

Конец перекличке. Пишут в полках рапорты и поспешно отправляют их по начальству. В то же время немногие, вошедшие в них под общим именем «налицо», едва пожевав вчерашнего хлеба, повалились уже на холодную росистую землю и тотчас заснули.

А мимо них вдоль бесчисленных дымных огней всю ночь шло непрерывное движение и слышался тысячеголосый, ни на минуту не умолкающий шум и крик. Туда и сюда ехали верховые, шагали пехотинцы, тащились повозки. Здоровые и легко раненные солдаты искали свои полки, расспрашивали о них встречных, окликали друг друга. Во многих местах по краям бивуака, кроме обычных часовых, выставлены были еще особые голосистые дневальные, чтобы выкрикивать название части, помогая этим собраться своим людям.

Кто Смоленского пехотного, давай суды! - кричит один из таких глашатаев, влезши на отпряженную телегу.

— А вот, земляки, тута одиннадцатый егерьской ставша — напевно выводил поблизости высокий голос.

— Муромский! Муромского полку нет ли кого? слышалось еще дальше.

У костров собиралось хорошо коли человек по сто или сто пятьдесят. Редко встречались пехотные полки в двести штыков, и не было почти батарей, где бы на орудие валось более чем две лошади.

Вскоре после полуночи дежурный генерал вошел к дремавшему Кутузову, чтобы доложить новость, волновавшую уже весь штаб. Казачьи пикеты, расставленные впереди наших линий, донесли, что неприятель с наступлением темноты очистил батарею Раевского. Вскоре то же стало известно о Семеновском и о флешах. Французы отошли на свои вчерашние позиции, добровольно оставив все, что с таким трудом захватили за день. Этим вновь уравнивалось положение обеих армий.

Но вот один за другим стали поступать рапорты корпусных командиров с подсчетами потерь, и, слушая их чтение, главнокомандующий болезненно охал и морщился. А страшная цифра все росла и росла под остро очинённым карандашом дежурного генерала. Двадцать, тридцать, сорок, сорок пять, наконец, пятьдесят с лишним тысяч человек. И это не все . .. Еще двадцать два генерала и больше сотни полковников.

Глубоко ушла в плечи седая голова. Закрыт накрепко единственный зрячий глаз Кутузова. Возвышает голос докладчик, полагая, что задремал усталый старик, а потом вовсе замолкает, приостановившись в чтении последнего рапорта.

Но седой вождь не спал.

Напряженно и тяжело думал главнокомандующий о десятках тысяч русских жизней, угасших в темном сейчас поле. Еще раз спрашивал он себя, правильно ли поступил, давая этот небывало кровопролитный бой. И отвечал попрежнему:

«Да! Так нужно, этого хотела вся страна, и силу её желания доказали сегодня войска своим мужеством и этими страшными потерями. Ну, а завтра? Неужто опять лить кровь солдатскую?» Но и на этот вопрос ответ был теперь ясен.

— Распорядись, мой друг, — обратился он к дежурному генералу, — тотчас выступлением к Можайску и далее парков, артиллерии, корпусов, кои наиболее расстроены, а за ними и остальной армии. Да озаботься также о прикрытии должным арьергардом сего движения.

Еще несколько минут, как бы проверяя правильность принятого решения, напряженно вглядывается в пространство Кутузов, а затем медленно и успокоенно опускает веки.

— Для блага России, для блага армии должно отступать!

Через несколько часов почти все полки тронулись с короткого ночлега. Словно гигантские ленты постепенно вытянулись по двум дорогам в холодном тумане сентябрьского утра.

Но едва ли кто-нибудь, кроме Кутузова, понимал, что вчерашний, ставший уже историей день Бородина начал собой новый, победоносный для русских период войны.

В этот день «французская армия расшиблась о русскую», по образному и верному выражению Ермолова.

Пятьдесят тысяч солдат и сорок семь генералов, потерянные Наполеоном в Бородинском бою, были лишь началом будущей полной гибели французской армии. Еще несколько дней продолжалось движение вперед войск Наполеона, но оно уже потеряло силу, потребную для нового удара. И не имея более ни одного серьезного столкновения с русскими, император должен был перейти от нападения к обороне.

Через две недели он заговорил о мире.А Россия только еще подымалась на борьбу, распрямляясь во весь свой богатырский рост, взволнованная и возмущенная вестью о занятии врагом Москвы и о пожаре ее. Несколько раз все смиреннее и настойчивее повторял Наполеон из опоясанного пламенем Кремля свои запоздалые предложения, но не получал на них желанного ответа. И еще через месяц началось отступление из Москвы, из России его армии,

После нескольких поражений превратившееся и неприкрытое паническое бегство.

Непобедимые легионы, в течение десяти лет приводившие в трепет всю Европу и по приказу своего повелителя перекраивавшие ее карту, в три месяца были уничтожены русским народом.

Не в первый раз устилали трупы дерзких пришельцев дороги, поля и леса России. За сто лет до французов оставили под Лесной и Полтавой свою военную мощь и славу шведские полки. Веком раньше поднимался русский народ и гнал от Москвы до самых границ воинственных поляков. А еще дальше, за три, за пять столетий, постигала та же судьба татар и тевтонских рыцарей.

Никогда не был и не будет русский народ рабом иноземца.

Не одну великую и гордую страницу впишут еще его сыны в книгу мировой истории.

1812 год — одна из глав этой книги. В ней неразрывно переплелись искусство седого полководца Кутузова с самоотвержением и храбростью тысяч солдат, простые и великие имена которых остались навсегда неизвестными.

Перевод в электронный вид
сканирование и распознование — В.Д.Арнольд (vitar@1543.ru) 14.04.2010
вычитывание и перевод в HTML — Д.С.Грачёв (huhaa@bk.ru) лето 2010