Я не думал в ту ночь, будет она помниться потом или нет? Не прикидывал, станет ли она переломной в нашей истории. Я жил в ней, как и все те, кто был рядом. Чутко воспринимал каждое ее событие. Прислушивался к ее ходу. Ждал. Как и другие. Те, кто собрался у Белого дома. Ждал событий. Развязки. Утра.
Освещение было потушено. Силуэты сидевших и стоявших повсюду людей угадывались в темноте. Это были не просто пришедшие на подмогу. Это были уже отряды. Организованная сила. Защитники. Безоружные, но полные решимости оставаться здесь. До победы. Или до смерти.
Я трогал противогаз, болтавшийся в брезентовой сумке на боку. Мне выдали его вечером. На случай газовой атаки. У большинства не было и такого богатства.
Я размышлял о том, что без оружия лучше. Если начнется штурм, если они пойдут, как понять в темноте, где враг, а где свой? Как смог бы я стрелять в той суматохе, которая возникнет? В которой и днем-то невозможно будет разобрать, где кто? Я думал и о тех, кто стал нам врагами. Неужели, если я точно буду знать, где они, я смогу нажать спусковой крючок? Прервать чью-то жизнь? Или ранить? Я чувствовал — не смогу. Нет. Это лучше, что без оружия. Я говорил об этом с Верой Кригер, Димой Стариковым из Демократического Союза — мы стояли рядом с той стороны Белого дома, которая выходила на реку.
Добро и зло. Где грань между ними? Как узнать ее? Убить врага — благо? А если это соплеменник? Сосед? Брат? А что благо? Смириться с тем, что преподносит судьба? Покорно ждать?..
Попросили отойти подальше от стен. Чтобы свои не подстрелили. И чтобы стеклами не побило. Когда начнется. И большие стекла обрушатся смертельными осколками. Темные силуэты задвигались, пошел шумок. Люди напряглись — уже? Они идут? Началось?
Как мы представляли себе свои действия? Будем стоять на пути? И гибнуть? Будем драться? Чем? Кулаками? Против автоматов? В полной темноте? Глупо. Но никто об этом не думал. Люди ждали штурма. Ждали смерть. Чтобы встретить ее. И погибнуть. Если это суждено.
Аллегро мольто — очень быстрый темп. Это когда события развиваются с невероятной быстротой. Когда нет времени перевести дух, осмыслить происходящее. Бурный ход событий трудно воспринимать как музыку. Он или страшит, или захватывает сам по себе: что дальше? Дальше? Дальше? Трудно стоять в стороне и поверять гармонией то, что, быть может, определяет на долгие годы твою жизнь. И жизнь миллионов других людей. Но быстрая музыка подобна бурному ходу событий.
Это были странные дни. Стремительные и бесконечные. Вместившие в себя так много. И так мало. Все началось с сообщения по радио. Я услышал его в поезде ранним утром. До Москвы оставалось два часа. Я с моими сыновьями возвращался из Риги — мы отдыхали у моих родителей. Засуетились соседи по купе, запричитала немолодая, сухонькая женщина: «Ой, что же будет?» «Ничего хорошего, — подумал я. — Что там, в Москве? Войска, танки, патрули?»
На улицах ничего не изменилось. Как всегда мчались по тротуарам ушедшие в себя горожане, теснились машины. Будто и не прозвучали роковые слова. Будто ровным счетом ничего не произошло. С вокзала я отвез детей домой и тут же поехал к Белому дому.
Их было еще немного в тот момент, тех, кто, повинуясь какому-то внутреннему порыву, без всяких просьб и призывов собрался у высокого здания-красавца, покрытого белым камнем и стеклом. Но подходили новые и новые. На подступах начали сооружать баррикады. Тащили все, что попало. Тащили, входя в азарт. Пьянея от того, что не было страшно. Что могут такое. И пусть кто-нибудь попробует запретить.
События все убыстряли свой бег. В сумбуре происходящего была своя логика. «В Москву вводят войска,» — разошлось по городу. Об этом говорили в метро, в Моссовете, когда я примчался туда. Телефон в комнате «Демократической России» звонил беспрерывно. Подле него уже сидело несколько человек из наших. «Где? Танки или бронетранспортеры? Сколько? Хорошо, я записала.» «Большая колонна? Сколько машин? И во всех солдаты? Хорошо…»
К Белому дому я возвращался пешком. Хотелось увидеть все своими глазами. На Герцена стояло несколько танков. Покуривали солдаты. Рядом стайка мальчишек. Горожане. Они были нестрашные, эти танки. Но это с выключенными моторами, окруженные беспечными людьми. А если взревут стальные махины, двинутся по приказу на толпу? Если прицел найдет цель? Об этом не хотелось думать. Но я понимал, сколь это реально.
Народу у Белого дома прибавилось. И суеты прибавилось. Люди не знали, что делать. Им хотелось действия. Какого-то развития, изменения ситуации. Пусть подойдут войска. Пусть откроют стрельбу. И тогда появится определенность. Будет ясно, что делать дальше. Но ничего не происходило. Ничего не менялось. И это угнетало.
Вдруг меж стоявших разошлось — танки! И сразу оживление: где? сколько? Куда направляются? И суровость в глазах: вот оно. Скоро. Сейчас. Началось.
Их было пять. Небольшая колонна. Медленно приблизились. Наполнили грохотом окрестности. Что последует? Будут стрелять? Но люки открыты. Колонна останавливается. Танкисты выглядывают из стального нутра. Что они будут делать? Что им приказано? С кем они? Люди заволновались. И вдруг слова, разлетающиеся средь стоящих: «Они за нас! За нас!» И ликование вокруг. А чуть позже: «Снарядов нет.» Но, вставшие на подступах к большому зданию, смотрящие орудиями туда, откуда могли наступать, железные громадины успокаивали. Само их присутствие казалось символическим.
Время двигалось скачками. То останавливалось, то неслось. Необычность происходящего дурманила головы. Я смотрел на лица. Они не были теми обыденными, которые постоянно видишь на улицах, в магазинах, в каких-то учреждениях. Не было на них утомительных повседневных забот. Каждый чувствовал, сколь необычен этот день. Не в истории — кто о ней думает, пока она вершится. В его собственной жизни.
Я обошел здание, облокотился на каменную ограду. Стоял и смотрел на реку. Неторопливо, как бы ленясь, плыл сухогруз. Грязный, пузатый. Внизу, на траве, пестрая кампания кипятила на костре чай. Они расположились словно на пикнике. Дымок спокойно поднимался вверх. И лишь баррикады неподалеку, перегородившие все подходы, нарушали идиллию.
Потом что-то произошло там, ближе к реке, на проезжей части. Какое-то оживление в одном месте. Люди сгрудились, обступили кого-то. Чуть позже тесная группка переместилась к танку. Я видел, что несколько человек взобрались на дремлющее чудище. Один из них, высокий, седой начал говорить — рука его решительно двигалась в такт словам, которые не были слышны. Это был тот, кого желали слушать и слышать. Кто олицетворял собой мечты, надежды собравшихся здесь. Тот, кому я и мои товарищи помогали избраться народным депутатом СССР немногим более двух лет назад — Борис Ельцин.
Я успел еще раз смотаться в Моссовет, разузнать ситуацию. Бронетранспортеры на Манежной, на Театральном проезде. Пугали комендантским часом. Мои коллеги по координационному совету «Демократической России» Лев Пономарев, Владимир Боксер, Михаил Шнейдер ожидали арестов. Договорились, где встретимся, если будет совсем туго, если вконец закрутят гайки. Я вновь направился туда, где был центр событий.
Люди между Белым домом и зданием СЭВ стояли теперь так тесно, что приходилось продираться меж ними. Что ждали они? Подхода войск? Столкновения? Или того, что военная сила отступит перед безоружными?
Темнело. Трусил меленький скучный дождь. Его не замечали.
Потом прошел слух о десантном полке — целая колонна боевых машин на подходе. Скоро будут здесь. И совершенно точно — «на нашей стороне». А чуть позже возбужденно передавали друг другу, что полк не наш. Что прибыл, чтобы разогнать. В боевых машинах — снаряды. И что тогда против них безоружные танки? Потом все совсем перепуталось: спорили, наши подходят или не наши, станут стрелять или нет, пока не раздался нарастающий гул с набережной, со стороны Киевского моста. В упавшей темноте истаявшего пасмурного дня видна была длинная вереница ярко горящих фар. И стихли разговоры. Взгляды устремились в одном направлении.
На Калининском проспекте невозможно было продраться сквозь тесно стоящих людей. Боевые машины выезжали снизу. Какие-то бесшабашные ребята лезли прямо под гусеницы. Надрывно кричал в мегафон Лев Шемаев: «Отойдите! Дайте дорогу. Отойдите, мать вашу!» Небольшие, но мощные стальные машины двигались рывками. «Вы с нами? — спрашивали у торчавших из люков солдат стоявшие рядом. — Вы на подмогу или нет?» Солдаты ничего не отвечали. Сами не знали толком, куда они и зачем? Приказано двигаться, и все тут. Колонна подошла к горбатому каменному мостику, сохраненному в память давних боев пролетариата непонятно за что, и остановилась. И сразу стало видно, как устали десантники. Как измотал их далекий переход. А им уже протягивали сигареты, еду, питье.
«Гавриил Харитонович просит тебя организовать защиту Моссовета, — сказали мне по телефону. — Срочно вези сюда людей от Белого дома.» Гавриил Харитонович Попов был тогда мэром Москвы. Почему-то в этот день многое давалось легко. Через час я пригнал несколько грузовиков к Белому Дому. Когда я начал звать желающих помочь защите Моссовета, многие кинулись к грузовикам. Но потом раздались крики: «Это провокатор! Он хочет увезти людей отсюда.» Машины вмиг опустели. Я опять кричал, что надо защитить и демократическую власть Москвы, что это просьба демократических лидеров. Машины вновь наполнились. Мы поехали по московским улицам, совсем обычным, если не считать стоявшие кое-где танки, бронетранспортеры. Все происходящее показалось вдруг сном, странным и бесполезным. Открытый кузов грузовика, я стою впереди, оперевшись руками на кабину, прохладный воздух забирается за ворот рубашки, холодит спину. Рядом и сзади меня люди, которые откликнулись на просьбу. Не мою. Которые считали своим долгом помочь. Даже не зная, чем это для них обернется. Я косился на лица. Они были разные: серьезные, любопытные, глупые. Но их объединяло ощущение важности происходящего.
У Моссовета было совсем пусто. Вмиг тротуар заполнился людьми. Готовыми, как им казалось, ко всему. Хотя, к чему они были готовы? Что начнут стрелять? Что применят силу? Что арестуют? Единственное, что они могли — показать свою поддержку тем, кто находился внутри.
Они быстро устроились, понатащили откуда-то из дворов досок, железяк. Перегородили подходы. Устроились сами, создав некое подобие уюта. И затихла суета.
Вечер выдался прохладный. Дождь то начинал накрапывать, то опять забывал сеять свою мелкую пелену. Вскоре прямо на асфальте мои ребята развели костер, многие расположились вокруг него и грелись, оживленно разговаривая, разливая в несколько стаканов водку и передавая их по кругу. Все это походило на бивуак туристов, если бы не главная улица Москвы.
Улица Горького совсем опустела. Не было даже одиноких машин. Ничто не тревожило тишину, сковавшую город. Комендантский час? Но я не видел патрулей. Страх? Навряд ли. Скорее, желание выждать, чем все кончится.
Я отправился вниз по улице Горького, туда, где на Манежной виднелась в свете желтоватых уличных ламп угрюмо замершая цепочка бронетранспортеров. Они казались спящими чудищами, неповоротливыми и некрасивыми, таящими опасность.
Кое-где темнели фигурки солдат, наверно, часовых. Я подошел к двум из них, тем, что были поближе. Разговаривать со мной они не хотели, но я все-таки выяснил, что полк из-под Москвы, оттуда, где, насколько мне было известно, стоит дивизия КГБ. На меня ребята смотрели с подозрением — некий злоумышленник. Опасный человек. Из этих, демократов. Офицеры хорошо поработали.
Я шел назад, по большой московской улице, которую прежде называли Тверской и которая столько перевидела на своем веку. Улица выжидала — чем все кончится на этот раз? Притихла, насторожилась вся Москва. Над городом повис какой-то едва слышный печальный звук. Может быть, тревоги. Печали. Обреченности. Словно кто-то медленно водил смычком по струне виолончели, извлекая теплый, сочный и очень заунывный звук. Это было мое настроение. Не слишком бодрое.
Когда я вернулся к Моссовету, костер едва горел. Часть моих ополченцев спала, устроившись где попало, часть бодрствовала, ведя неспешные разговоры.
«Ну что там, командир?» — на меня смотрели с любопытством. Присев рядом, я поведал о своем общении с солдатами, о моей догадке, что на Манежной и в округе стоят войска КГБ. «Если что, эти не пожалеют,» — подытожил я.
Утро пришло незаметно. Неяркий свет заполнил улицы, площадь перед Моссоветом. И окружающие дома, и Юрий Долгорукий на коне вдруг обрели тяжесть, стали обычными, дневными.
На улицы пришла обычная утренняя суета. Разве что машин было меньше, чем обычно. И все-таки что-то носилось в воздухе. Сомнение или тревога. Ожидание томилось в лицах. Что будет? Что ждет эту большую и бестолковую страну?
После обеда нам сообщили, что Моссовет решено не защищать, и вся собранная мною команда направилась к Белому Дому.
Там уже действовала хорошо отлаженная оборона — пикеты, заслоны, охраняемые проходы. Все по четким законам военного времени. Не было одного — оружия. Люди, добровольно подчиняющиеся приказам, готовые противостоять грозному противнику, были безоружны. Внутри большого здания все было по-другому. Там получить автомат ни для кого не представляло труда. Так каждый встречный держал его на плече или в руках. Там оружие как бы прирастало к человеку, наполняя его страшным ощущением возможности быстрого убийства. Его легкости. И те, кого не отвлекали спешные дела, пребывали в каком-то оцепенении. Словно хотели спрятаться от мыслей о неприятном, страшном. Том, что неразрывно было связано с оружием. Но снаружи находились лишь невооруженные люди. И мне почему-то хотелось быть с ними. Я не стал задерживаться внутри Белого дома. Я вновь вышел на улицу, под серый, катящийся к вечеру денек, под усталый дождик.
События раскручивались все быстрее, наслаивались одно на другое. Хотя, по сути дела, ничего не происходило. Или, вернее, то, что все определяло, решалось не на глазах многих и многих, но собравшиеся у Белого Дома люди, сами того не сознавая, участвовали в происходящем.
В темноте упавшей на город ночи, под меленьким настырным дождем люди ждали развязки. Кто — терпеливо, будто смирившись с судьбой. Кто — не находя себе места, непрестанно всматриваясь в темноту, нервно похаживая взад-вперед. Каждый ожидал нападения. Не совсем представляя, как оно начнется. С обстрела орудиями или ракетами, со штурма какими-то лихими спецподразделениями, которые вдруг возникнут непонятно откуда, сметая все на своем пути, или еще как-то. Ясно было только — прольется кровь. Много крови. И когда пронеслось от человека к человеку, разлетелось мгновенно вокруг Белого Дома, что было первое столкновение, тут, неподалеку, и есть жертвы, погибло три или пять чедловек, с людьми произошла перемена. Это ощутили все. Появилась решимость. Стоять до конца. До смерти. Стоять, несмотря ни на что. Словно мощные звуки Бетховенской «Героической» симфонии наполнили всю округу. Я видел эту решимость на лицах, едва различаемых в темноте. Я чувствовал это в себе. Мы были готовы. Мы ничего не боялись. Мы ждали. Это был наш звездный час. Это была наша ночь.
Дождь начинал развешивать свою влажную пелену, а потом вновь останавливался, будто ему надоедало это скучное дело. Неслись минуты. Тяжелые, словно куски свинца. Мы ждали. Но штурм все не начинался. И когда утро тихо, робко протиснулось на небо, и лица тех, кто был рядом, строгие, прекрасные лица вдруг потеряли ночную таинственность, мы поняли — они испугались. Они, те, у которых было столько оружия и столько солдат. Испугались. Отступили перед безоружными. И это была уже наша победа.
* * *
Все, что случилось потом, походило на всеобщее помешательство. Многочисленная колонна дошла до площади Дзержинского, уперлась в памятник «железному Фелликсу», окружила его. С механическими остервенелыми лицами люди, вооружившись чем попало, крушили металл и камень. Дзержинский мрачно взирал на то, как разбивали мраморные фигурные блоки, доставшиеся ему в наследство от старого дореволюционного фонтана, чье место посреди просторной площади он занял, как выгибали и корежили, пытаясь отодрать, громадный меч с гордого постамента. Словно этот меч карал невинных сразу после октябрьского переворота и позже, в двадцатых, в тридцатых, в сороковых.
Я и еще несколько человек пытались остановить безумие. Бесполезно. Люди накатились тесной клокочущей толпой, обступили памятник и принялись крушить. Жажда разрушения, немедленной мести владела ими, объединяла, делала похожими, одинаковыми, хотя я видел и молодых, и людей средних лет, и даже пожилых. Триумф победителей?
Вскоре откуда-то притащили крепкую длинную веревку. Несколько ловких ребят взобрались славному чекисту на плечи, накинули веревку на шею. Свержение идола ждали как высшей радости, как благодати.
— Что вы делаете!? — истошно кричал я. — Если он упадет, отскочить не успеете. Смотрите, сколько народу. Десятки погибнут. Вы что, не понимаете?
Не понимали. Жажда свержения ненавистного символа была сильнее чувства самосохранения.
К счастью, силенок не хватило. Слишком тяжел оказался железный памятник. Не поддался и меч, надежно, будто в ожидании подобного натиска прикрепленный к постаменту. Вскоре ниспровергатели оставили свое намерение, толпа рассосалась. Часть ее потянулась к Старой площади, где уже осадили здание ЦК КПСС — разнеслось, что сановные коммунисты хотят вывезти какие-то важные документы. Посрамленный Дзержинский с веревкой на шее по-прежнему нависал на площадью. И надпись, выведенная белой краской нетерпеливой, ликующей рукой будто светилась на черной поверхности постамента: «Мы победили!» Эта надпись, погнутый меч да разбитый гранит старого фонтана — все, чего достигла выплеснувшаяся ненависть.
У этого действа не было музыки. Оно могло идти лишь под барабанный бой, под грохот литавр. Голая ритмика, жесткая, примитивная, давящая сознание. И ничего более. Ни-че-го.
На Старой площади события развивались куда спокойнее. Хмурая толпа сгрудилась около главных подъездов, но обошлось разбитыми вывесками с надписью «Центральный комитет Коммунистической партии Советского Союза». Той самой партии, которая считала себя честью и совестью эпохи. Потом наружу потянулись невзрачные мужчины и женщины; ясное дело, не коммунистические начальники, а низовые исполнители, виртуозы канцелярской прозы. Осадившие подъезд расступились, образовав коридор, и принялись плевать в тех, кто понуро покидал вместилище совести и чести. Это было мерзко, но я понимал — тех, кто жаждет быстрого мщения, не остановить.
Я отправился в Моссовет. Поезд метро вез людей с обычными лицами. Будто и не произошло в минувшие три дня чего-то безмерно важного, связанного с каждым, обещающего перемены. Будто и не пришло время надежды. На улице Горького тоже текла обычная жизнь. Будничные лица заполняли ее. Я не удивлялся этому, но мне было немного обидно. Съежившийся, грустный звук тянулся во мне.
Моссовет являл собой разительный контраст с тем, что творилось за его стенами: всюду сновали деловитые мужчины и женщины, оживленно беседовали курильщики. Это могла передать бойкая, ритмичная мелодия.
Миновав приемную, я прошел в кабинет. Музыкантский был занят: перед ним сидели какие-то люди, сам он говорил по телефону. Впрочем, увидев меня, Александр накрыл ладонью трубку и сходу выпалил:
— Надо съездить в Союз писателей России. Там что-то случилось. Скандал. Ребята поехали здание опечатывать, а там съезд какой-то. Смотайся, разберись. Машину я тебе дам.
Наши ребята с трехцветными повязками встретили меня у входа в старинный особняк на Комсомольском проспекте. Холл оказался полон людей, знакомых мне и незнакомых. Писательская братия и вправду собралась на съезд. Это были наши оппоненты.
Ко мне кинулся немолодой, подвыпивший мужичок, бородатый, напоминающий киношного купца.
— Я не покину здание. Стреляйте. Убейте меня, изверги. Убейте. Не покину.
Ему хотелось стать героем-мучеником. Не проявляя никакой реакции, я поднялся на второй этаж, миновал открытые двери зала, наполненного писателями и ненавистью, прошел в начальственный кабинет.
За большим столом сидели хмурые люди. Во главе — Юрий Бондарев, очень известный писатель из тех, кого власти давно возвели в чин литературного генерала. Рядом с ним — мой давний знакомый Коля Дорошенко. Несколько десятков пар настороженных, недоброжелательных глаз смотрели на меня.
— И ты с ними, — зло выговорил Коля.
— Мне поручено во всем разобраться, — я старался говорить ровным, спокойным голосом.
Дорошенко пропустил мои слова мимо шей.
— Посмотрите, — фальшивым, взывающим голосом пропел он. — Бывший писатель пришел закрывать русскую литературу. Новый Железняк! — И, глядя на меня с показным осуждением, добавил. — До чего ты дошел. Продаешь американцам Россию.
— Не беспокойся. — Мне с трудом удавалось сдерживать себя. — Я не жадный. С тобой поделюсь.
Бондарев по-прежнему смотрел на меня настороженными глазками. Он, давно привыкший к власти, к послушанию тех, которые ниже, готов был вмешаться, когда понадобится, осадить ретивого подчиненного. Но пока он выжидал, чем кончится наша с Колей пикировка.
Глупо было трогать этот растревоженный улей, давать им возможность ощутить себя гонимыми. Пусть сначала разъедутся. Ничего более не сказав, я повернулся и вышел из кабинета. Найдя телефон, я позвонил Музыкантскому, изложил свои соображения. Александр согласился — пусть закончится съезд, после этого можно будет опечатать здание.
Все, что происходило позже, продолжало напоминать мне какую-то фантасмагорию. Уже через час после возвращения от славных советских писателей я ехал в Институт общественных наук с полномочиями коменданта. Здание надо было опечатать. Со мной в автобусе находилось с десяток человек, защитников Белого дома во главе с Александром Сурковым.
Вскоре мы оказались перед старомодным зданием с непременными колоннами, в которых проглядывало гнилое величие сталинской эпохи. Открыв большие двери, я вторгся в просторный холл. И тотчас из-за стойки вышел служитель закона. «Слушаю вас.» Я показал предписание. Он внимательно изучил его, проверил мои документы. «Идемте к начальству.» Потом бумагу смотрел капитан. Закончилось все безнадежной миной на лице и фразой: «Действуйте.»
Институт оказался громадным — сосредоточие зданий, старых и новых, высоких и не очень, соединенных многими переходами. Мы с Сурковым обошли свои владения в сопровождении нескольких ребят и милиционера, взявшегося показать то, что теперь надлежало охранять нам. Пустынные гулкие коридоры и холлы принимали меня и моих спутников настороженно.
Расставив ребят в нескольких местах, направились назад. Милиционер вновь показывал нам путь: с первого раза невозможно было запомнить, где и куда поворачивать, на какой этаж подниматься или опускаться.
— Как вы думаете, — спросил вдруг милиционер, — теперь будет лучше? Ну, после того, как вы победили.
— Кто — мы? — поинтересовался я.
— Демократы, — почему-то смущаясь, пояснил он.
— Надеюсь, что будет лучше. Хотелось бы.
Спать я устроился в кабинете директора на мягком, уютном диване. Я смотрел в незнакомый потолок и думал: «Надо же, куда занесла меня судьба. Еще недавно меня бы не пустили за порог, а теперь я здесь хозяин. Смешно.»
По утру перед большими дверьми собрались сотрудники института. Их было несколько сотен. Мне пришлось выйти к ним и объяснить, что институт закрыт, что им необходимо разойтись, а их судьба решится позже. Им не под силу было понять меня. Множество глаз смотрело на меня с удивлением и страхом. Какие-то юркие ребята требовали пропустить их, объясняя, что работают не в институте, а в фирмах, расположенных на его территории, что бизнес не должен останавливаться. Это было что-то новенькое. Я обещал разобраться.
Очень быстро выяснилось, что фирм в помещениях института — за два десятка. Основной из них была некая «Любава». Она сдавала помещения всем остальным коммерсантам и значилась советско-американско-бразильской. На второй день моего изучения бумаг принесли новенькие документы. «Любава» превратилась в российско-финскую. Похоже, я наступил кому-то на мозоль.
Среди прочих фирм меня заинтересовала единственная иностранная «LTD Trading», зарегистрированная на Кипре. Почему-то она платила мизерную арендную плату. Я решил выяснить, что это за фирма? Появившись у Музыкантского, я рассказал ему про свои исследования, про «Любаву» и закончил этим самым LTD.
— Любопытно, — проговорил Александр. — Ты правильно сделал, что начал выяснять. Собери побольше фактов. А насчет иностранцев, сходи к человеку, который теперь занимается у нас безопасностью. Он в соседнем здании. Фамилия — Перелыгин.
Перелыгин выслушал меня, обещал справиться у ребят из экономического управления. Просил приехать завтра.
Я вернулся в занятый нами институт. Мы уже знали, что он представлял из себя до недавних пор. Это была кузница весьма достойных кадров: террористы, нелегалы, партизаны — вот кто вырастал в славных стенах. Выходцы из бедных стран Южной Америки, Африки, Ближнего и Дальнего Востока, приезжая на учебу, получали кличку. Их учили стрелять, взрывать, прятаться от людей и среди людей, организовывать подполье, пропагандировать марксизм и ленинизм. Сеять вражду и ненависть. И я уже с меньшей иронией воспринимал происходящее.
Через день я приехал к Перелыгину.
— Ребята проверили, — сказал он. — Такой фирмы на Кипре нет.
— Как это понимать? Подставная структура?
Он кивнул с тонкой, язвительной улыбкой.
— Тогда это — детище Международного отдела ЦК КПСС. Как и «Любава».
Еще один осторожный кивок.
— Деньги шли в карман конкретных людей?
И опять он кивнул.
— Кто они?
Перелыгин развел руками.
— Как узнать?
— Узнать несложно. Только необходимо постановление прокуратуры.
Я отправился к Александру. Тот выслушал меня, задумался на пару секунд, проговорил:
— Он прав. Самодеятельность не пройдет. Надо, чтобы прокуратура этим занялась… Подготовь записку про то, что тебе удалось выяснить, приложи все документы и отдай мне.
Через два дня обширная записка была передана Музыкантскому. Я покинул Институт общественных наук. А через некоторое время там обосновался Горбачев-фонд.